С е к с у а л ь н ы й т у п и к
(второй заход)
Итак, маленький, худенький, не спортивный, да еще и косоглазый, честное слово, не слишком соблазнительно. Если говорить о выборе, о возможностях, о шансах, так и у меня они есть и были, я даже кое-чем воспользовался. Но мало, меньше, чем прошено, куда меньше, чем хотелось бы.
Социологи печатали картинку, график несовпадения мечты и действительности. Половина опрошенных мальчиков хотела быть космонавтами, это давно было, потом просто летчиками, спортсменами, генералами, матросами, звездами эстрады, министрами, путешественниками, журналистами, юристами, врачами, инженерами и так далее по убывающей. Токарями, слесарями, шахтерами мало кто мечтал быть. Хотя диктатура на тот момент принадлежала все еще пролетариату. И уж совсем никто не хочет быть дворником.
На схеме получается широкий и быстро сужающийся веер желаний. А в жизни-то почти что ровно наоборот. Космонавтов мало требуется, в сотни тысяч раз меньше, чем дворников. И многие, многие мечтательные дети, миллионы будут несколько разочарованы, получив от судьбы в свои руки метлу и лопату.
Так же и с ростом. Все, кого ни спроси, хотели бы, чтобы девушек у него было не пересчитать как много и все красавицы. И чтобы они сами, сами, даже ухаживать не надо. И в легендах так о себе и говорят. А таких, кто хочет за жизнь всего одну, и притом обязательно хромоножку, таких немного. Во всяком случае среди мужчин. А женщины тоже хотят, чтобы много и повыше. Знаменитая актриса с экрана ТВ:
- Не люблю маленьких мужчин, приглашает на танец, дышит в пупок, смотрит снизу, будто просит чего-то...
Мне, например, даже очень понятно чего. Думаете не обидно? Девушки любят высоких да красивых, сами себя предупреждают в песнях:
- Зачем вы девочки красивых любите?
А среди маленьких тоже и здоровяки, и силачи, и половые гиганты; не слишком-то я народным пословицам доверяю, но есть и такая: «Маленькое дерево в сук растет», - верно, по себе знаю, народ умный, крепкий, в обиду себя не даст, одна беда – ростом не вышел.
К тому же я жутко и многократно закомплексованный. Иначе говоря, я понимал и осознавал степень собственной соблазнительности. Пока я учился в мужской школе, все было в порядке. Меня никогда не били, не обижали, не дразнили. То есть дразнили, да-да конечно дразнили (именно Косой, Косой Глаз и, хоть в петлю лезь, самое нестерпимо обидное Косая Блямба, не знаю, что такое блямба), только в самых младших классах и то, не свои, а какие-то незнакомые, злобные мальчишки. Один раз меня настойчиво принялась дразнить незнакомая девочка, и я ударил ее по лицу, у меня даже в одном рассказе «Презентация» об этом написано. Цитирую.
Совсем еще девочка. Она ходила с подружками в серединке и изощренно дразнила меня. Ну хорошо, урод косоглазый, но дразнить-то зачем?
Как-то на карнавале я так замаскировался, меня не только никто узнать не мог, просто увидеть, но она, эта шмыра крысообразная, нашла меня и стала ходить по пятам и дразниться все злобней и язвительней. Иногда даже не расслышишь, что именно сказала, музыка, марши бравурные отовсюду гремят, но что-то прошепчет и подружки за свои худосочные животики и подъюбки держатся, на заплеванный асфальт от хохота оседают.
И тогда я остановился убегать, подошел к ней и ударил по щеке. И знаете, помогло! С тех пор вырос почти нормальным человеком, не урод больше, вот только потею сильно. И косоглазие сохранилось.
А позже никогда не дразнили, хотя не скажу, кто из ближайшей родни в бешенстве закашивал к носу глаза, показывал, какой я, но словами ни-ни. В школе я был в авторитете, и хоть и не дрался, но ко мне никто не приставал, не лез. Вернее, дрался. Но мало, редко. Был бы я ростом повыше, покрепче, я куда бы как чаще сам в рожу бы лез. Иногда вспомню и до сих пор не стыдно, но жалко пропущенной возможности. Тому бы дал хорошенько, этому достаточно бы пинка в зад, а тому так и рожу в кровь, и нос насторону, а я все словами, словами. А не все надо словами, слова часто бессильны, надо обращаться напрямую к голове, раз мозги не понимают.
И еще один фактор – воспитание. Мои родители ни при каких условиях ни о чем таком не говорили, никаких таких слов не употребляли. Как профессора словесности какие-то. Был такой эпизод. Подошел я незаметно к отцу, когда он во дворе в домино играл. А он как раз шутил напропалую и говорит:
- Козел-то вышел с яйцами...
И тут я! Никогда я не видел отца столь смущенным, он покраснел и стал что-то бессвязное, ну прямо неловко сказать, лепетать, кого-то обвинять, что это мол он... Я тихонько отошел.
Вот это был не только самый матерный момент в моем родительском воспитании, но и единственный. Поэтому, конечно, своих парней я самолично научил и языку этому и семантике. Слова в раннем их детстве все назвал, а я много их знаю, и объяснил как этим надо пользоваться в жизни и как в разговоре. Дал им образование в этом смысле.
А у меня у самого такого не было. Было же вот что. Дружок мой Рудик Аймайдинов, подговоренный своим старшим братом Толей и другими старшими парнями, вывел меня как-то на середину нашего двора в Москве еще, сделал так, чтобы мы оба обнялись, огляделся, чтобы из окон как можно больше народу повысовывалось, и стали мы с криками «чик-чик» совершать поступательные движения задницами друг к другу. Я сразу понял, что это очень стыдно, что так нельзя, но, во-первых, чтобы похулиганить, а во-вторых, я действительно ну абсолютно не понимал, что именно мы изображаем. И даже жалел, что на балконе нет, на нас не смотрят, нашего хулиганства не видят ни дедушка, ни бабушка. А стыда как такового я вовсе не чувствовал, а только резкий и противный запах, который не шел от Рудика, а столбом стоял вокруг него.
Потом тот же Рудик рассказал мне вообще нечто несусветное, совершенную глупость, во что не только поверить было нельзя, но и не ясно как эта чепухня кому бы то ни было в голову могла прийти. Будто взрослые люди, дяди с тетями, раздеваются голыми, что уже само по себе совершенно невозможно, и суют свои пипки друг в друга, делают «чик-чик», и от этого будто рождаются дети. Ну в общем, глупость, чепуха и полная ахинея. Я не то, чтобы не поверил, я как бы на Рудика обиделся даже, за кого, за какого дурака он меня принимает? И сам он оказался еще куда большим дураком, чем я подозревал.
Следующий этап – мои старшие сестры. Они задавали мне загадку:
- Что делает мальчик, надев очки? (Имелось в виду не надев очки, а на девочке. Мальчик на девочке. Что делает мальчик на девочке? Но такого правильного варианта я даже и не услышал. Вот ведь дурак был. Теперь дети в таком возрасте куда как более сложные вещи знают. И позы, и места. В близкой мне частности, мои собственные дети.)
Эту загадку я не смог разгадать. Очкариков я видел, никогда о них специально не думал, никогда не дразнил, но, по-видимому, полагал, что очки у них всегда. То есть, может очки свои они снимают, когда спать ложатся, но днем все время в очках. Так что вопрос казался мне немножко бессмысленным. Как что делают? Все делают. Сестры ликовали, книжку читает. Ну да, конечно, в частности и книжку читает. Потом мне объяснили потайной смысл... Но это уже опять оказалась какая-то стыдная глупость.
Где-то с семи или восьми, ну может с девяти лет я стал обо всем этом почти непрерывно думать, мозговать. Теперешним людям все это будет непонятно и неправдоподобно. Теперь вона сколько литературы, по телевизору показывают, увернуться невозможно. Только что вид изнутри еще в секрете, и то может это я пропустил. У каждого прямо дома, а не в сейфе книги, журналы... А тогда, в пору моего детства, только рисунки на стенках туалета, вот и все пособия.
Мне лет шестнадцать было, пустили какой-то итальянский фильм и в нем недостаточно все выскребли, вычистили. Осталась такая сцена: главная девушка спиной к зрителю выходит из ванны и укрывается большим полотенцем. На весь экран осталась ее обворожительная, с ума сводящая, живая женская попка на целых 0.7 секунды. Пацаны ради этого кадра на фильм по пять-шесть раз ходили. Насмотреться не могли.
Или еще позже. Я уже был, мне в Ленинке книгу Крафта-Эббинга отказались выдавать:
- Вы врач? Юрист? Ах, философ... Нет, философам не положено.
Не доросли философы, а мне было уже за тридцать. Вот, в частности, почему я не любил Ленинку.
Исходным пунктом моих размышлений был стыд. Что жуткий, ни с чем не сравнимый стыд и грех. Срамота. Позор. Позорище. Вот почему это все у всех глубоко в трусах и даже в бане, где одни мужчины, все же лучше ходить в душ, там никого нет. Как раз отец меня довольно часто водил в баню и именно в общее отделение. Но я там не только свое крохотное как зеницу ока от всех прикрывал, но и на других не смотрел. От греха и подальше. Эта стыдливость у меня сохранилась, но сыновьям моим по наследству не перешла, а я и до сих пор сторонюсь общих бань, и коллективного блуда тоже как мог избегал.
Мучился, это же какой ужас, моя мама три раза это делала. Не хочу даже думать, что может быть и больше. Трех вполне достаточно для смертельного позора. Ну когда она одна идет, то никто же не знает, но если со мной или в школе... Ужас!
Училка, классный руководитель, не менее двух раз... Как же ей разрешили детей учить? Чему она такая опозоренная может детей научить (она у нас русский язык и литературу вела)? Как ей самой не совестно? Ходить в туалет, гадить тоже стыдно, но от этого не отвертишься. Потом, это делаешь сам, закроешься один в кабине, а тут вдвоем... Ужас!
Или идет тетка по дороге, пусть девушка. Конечно, в юбке. Но под юбкой-то у нее... Даже представить себе страшно. Нет, понятно, что в трусах, но там, в трусах-то, внутри, как ей только не стыдно из дома выходить.
Уже совсем взрослым я как-то встретил женщину, которая рассказала, что тоже в детстве этим мучилась. Ну вот дядька, вроде совсем приличный, шляпа, галстук, брюки, но там-то внутри брюк у него, такого приличного, прямо между ногами черт-те что, сказать боязно, висит, а то и вообще стоит. Господи прости. Ну и в том же роде по несколько часов в день иступленных размышлений, переходящих в мануальные мечтания.
Вот, кстати, и мои детские сексуальные фантазии. С одной стороны, даже стыдно сознаваться, а с другой стороны, уже не просто стыд, а всемирный позор, от стыда просто писать невозможно. Сексуальных фантазий у меня, грубо говоря, было две. В миллионах оттенков. Первая и главная – делать это. Я все равно буду делать это. Стыдно, позорно, омерзительно, никогда себе не прощу, но все равно буду, буду, буду, буду это делать! Раздеваться совсем голым при женщине, на нее на голую смотреть и делать это. Пусть умру от стыда, пусть, но буду. Аж голова кружилась от собственной наглости, отваги и позоре.
Второе посложнее. Я! Во главе войска или революции. Весь в победах, орденах и славе! И вдруг поражение. Или сразу плен... Неважно. Меня ловят, связывают, усаживают на такую крохотную инвалидную колясочку на малюсеньких колесиках и помещают меня вместе с этой коляской под широченные кринолины ихней вражеской королевы.
Между прочим, королева эта, женщина вполне положительная, немолодая, в меру жирноватая. У нее какой-то пышный прием, празднование победы, а я, ее главный враг, у нее невидимый под юбкой. Темно, душно, а на ней даже трусов нет.
И так всю жизнь. Ужас! Стыд-то какой! Срамотища, не отмоешься!
Тут уж коллективный образ женщин. Конечно, я в детстве играл во врачей, даже, пожалуй, почаще среднего ребенка, истерически любил. Было у меня несколько подружек, по этому делу подельниц. По очереди ложились и приспускали трусы, а другие щеточкой без травм делали операцию. Иногда мне, как мальчику, позволялось куда больше, чем девочкам. Не только потрогать, но и раздвинуть. А чтобы у меня потрогать, девочка должна была поцеловать. И целовали. По очереди. Для девочек это была как бы вакцинация, прививка, подготовка к будущему позору.
Ни тогда, ни сейчас не понимаю феминизм. Однако о женщинах думал возвышенно. Был уверен, что добровольно они никогда не даются на позор. Ну может быть из патриотических соображений жертвуют собой, подставляют себя, позволяют втоптать себя в грязь ради рождения ребенка. Сына. Встречал массу литературных подтверждений, рождению сына радовались, а за дочь наказывали. Мне женщин было даже жалко. Вот на что пошла, вот как низко пала, а не удалось, это ведь значит опять при мужчине догола раздеваться, делать эти позорные телодвижения, мучиться и изнемогать. Вполне в викторианском духе.
Ну и тем более проститутки. Так случилось в их жизни, что злые даже не люди, не мужчины, а некие безымянные социальные силы капитализма растоптали их телесную, но еще важнее, духовную невинность, заставили этих старых, в смысле от горя быстро состарившихся, худых, облезлых, почему-то всегда мокрых женщин заниматься этим непотребством. Ну да, хорошо я – маленький дурачок. Ну так ведь очень многие если не считают, то в мои времена считали. А тысячи или миллионы совершенно взрослых людей, в том числе и мужчин, которые посвящают всю жизнь тому, чтобы спасти этих падших, пропащих, вытащить их из беды, усадить за швейную машинку, дать им в руки мыло и грязное белье.
В МГУ мы водили знакомство с японцами, их почему-то десятками в том году напринимали. Японцами они были не вполне обычными. У одного отец – председатель коммунистической партии Японии, у другого бабушка – бабушка японского марксизма. Между прочим, когда они приехали, они были оголтелыми, в драку лезли за марксизм и коммунизм, их прочие ребята избегали и сторонились. Позже, правда, отлегло. И перекрасились вплоть до противоположного цвета.
Так вот, самая близкая дружественная нам пара японцев, Сигеки (он) и Кунико (она) Хакамадо, были людьми небогатыми (по сравнению с японцами) и ездить на летние каникулы домой им было не под силу. Поэтому каждое лето они делали тур по странам Европы, заезжая на три-четыре дня по очереди во все подряд. Привозили они оттуда и часто дарили, в том числе и мне, порнографические журналы, музыкальные диски и альбомы, всякую мелочь. Но самое главное – впечатления.
Сигеки да и Кунико хорошо говорили по-русски, все буквы произносили. Но японцы как бы не слышат разницы между «р» и «л», ну впрочем, и у нас тоже многие картавят или грассируют, но самое забавное «б» и «в». Сигеки спрашивает:
- Какой у вас истинно русский, самый русский боевой подвиг?
Черт, не знаю. Никогда так вопрос не ставил. Нигде не читал. Но говорю ему про Зою Космодемьянскую, про Гастелло, и наконец, выбор сделан, про Александра Матросова. Внимательно слушает, а потом говорит:
А у нас, представляешь, окружили бойца, хотят взять в плен. У него патронов нет, оружия нет, надо сдаваться. Тогда он вынимает нож, одним движением распарывает себе живот... вытаскивает кишки наружу... сколько их намотал на своей ладони... мелко рубит... этим ножом... и бросает... в лицо... БРАГУ.
Я поставил многоточия, где Сигеки, с налитыми кровью глазами, задыхался от волнения и патриотического восторга. Если бы он сказал как нужно – врагу, было бы слабее).
Сигеки неестественно, не по-японски выпучивал глазки и в наиболее эмоциональных местах, брызгая слюной, рассказывал:
- У вас же, как и у нас в Японии, как думают кто такая проститутка? Жалкое существо, падшая женщина! Дома нет, квартиры нет, родни нет, одна в каморке, в сарае, единственное платье, драное, каждый день стирает и снова сушит. Нет! Теперь в Европе совсем не так. Молодые, красивые, ты что. В двадцать пять лет уже в тираж, никто на нее и не посмотрит, одеты лучше всех, веселые, ну... как... радостные... Знаешь, французы, парень и девушка, нет еще и двадцати, решили пожениться, денег нет. Решили всю зиму поработать. Он после университета едет в док ночным грузчиком, тяжелые тюки на себе носит, но сначала ее подвозит на рабочее место. Она проститутка. Каждый зарабатывает как умеет. На прощанье целуются, ладошками друг другу машут, желают легкой ночи, а утром он ее забирает. Она иногда больше, чем он зарабатывает.
Я и сам помню тяжелое потрясение, когда вычитал у Фицджеральда как девушка срывает с себя трусы и, прощаясь с матросом, размахивает ими над головой. Боже, какой позор!
С тех пор все изменилось. В нынешних американских фильмах парень, школьник, еще говорит о моторах и гонках, а его малознакомая подружка из восьмого класса уже покачивает перед его носом специально заготовленным презервативом. Жалко, что я так давно родился.
А вот как раз желания у меня было сверх всякой меры. Была когда-то старинная шутка: «Он возбуждался от вида женского велосипеда». Какая же это шутка? Еще как! О-го-го еще как! Эта, не прямая, а книзу уходящая рама. А над ней развевающееся летнее платьице... а под ним... Как у той королевы. Может быть и без трусиков.