10-ое июля, вторник. Есть у меня в здешнем порту знакомый поляк Николай Иванков, работающий боцманом на барже. Сегодня я зашел к нему, чтобы узнать последние польские новости и, кстати, сделать кой-какие меркантильные дела, до которых он большой охотник. Он был не один в своей каюте, кроме жены, на стуле в темном углу сидел еще какой-то человек в рваной и грязной одежде, бритый наголо и необыкновенно бледный.
– Мне кажется, мы уже знакомы с Вами, – сказал я, когда он мне протянул руку и назвал себя. – Вы раньше бывали здесь у Николая?
– Бывал.
– Я помню. Только Вы тогда выглядели намного лучше. Что с Вами случилось? Вы больны?
Человек как-то смущенно улыбнулся и посмотрел на Николая.
– Он только что из СССР, – сообщил мне тот.
– Из СССР?
– Ага. Хотел домой попасть, а угодил в солдаты. Пришлось опять драпу давать.
– Каким же это образом? – я посмотрел внимательно на беглеца и попросил. – Пожалуйста, если не трудно, расскажите все. Это так интересно.
И вот я услыхал историю, которая в течение получаса раскрыла передо мною положение, существующее по «ту» сторону, лучше, чем сотни статей. Быть может, лично для меня все это и не было новым, но как бы я хотел, чтобы эту историю услышали те русские люди, которые все еще продолжают верить в эволюцию Кремля, и все еще колеблются – верить или не верить советским представителям, уверяющим, что «родина ждет своих сынов и дочерей» и что она встречает их цветами и великой радостью. Какой прекрасной иллюстрацией может служить эта история к вчерашнему заявлению репатриатора о том, что в России с каждым днем становится «легче и легче». Слушая этот рассказ, я думал: «Боже мой, когда же, наконец, получим мы возможность хотя бы только рассказать миру правду о том, что совершается в действительности в нашей стране? Как долго еще голос правды будет молчать перед лицом гнусных и наглых демагогов, надругающихся над душой и телом нашего народа?»
Человек, который пережил все это, не был русским. Он был немец по имени Карл. Немец из так называемой «республики немцев Поволжья».
– И Вы не боялись возвращаться?
– Нет, чего же мне бояться? Разве я в чем-нибудь провинился перед Россией?
Это была святая правда. Даже самый придирчивый судья не мог бы сказать, за что можно было карать этого человека так безжалостно и беспощадно…
Карл родился и вырос в России на Волге, около Саратова, в крестьянской семье. Когда началась война с Германией, он был взят в Красную армию, сражался на фронте, попал в плен и вскоре очутился в Гамбурге. Хорошее знание немецкого языка помогло ему выйти из плена и устроиться на баржу лоцманом. Немецкого подданства он не принимал, не желал идти воевать против своей страны.
Как только Германия капитулировала и началась репатриация, Карл оставил баржу, ушел в советский лагерь и заявил, что он желает возвратиться в СССР. Он выехал с одним из первых транспортов, и в начале июня был уже на советской стороне.
– Через границу из Шлезвиг-Гольштинии в Мекленбург мы ехали поездом в сопровождении англичан. Поезд остановился приблизительно в трех километрах от границы на советской стороне на станции, где нас встретили цветами и советским гимном. В присутствии англичан был устроен митинг, на котором выступали один еврей и один армянин, сидевшие в концлагере в Германии. Армянин был из ученых, читал книгу Гитлера «Mein Kampf» и в своей речи все время цитировал ее, чтобы показать, как Гитлер хотел поработить Россию и уничтожить весь ее народ. Потом армянин сказал, что среди нас, приехавших, тоже есть люди, которые за тридцать сигарет продались немцам, и что мы должны как можно скорее их разоблачить, чтобы в СССР не приехали с нами изменники и гитлеровские шпионы.
Англичане все это слыхали, поздравили нас с возвращением на родину, жали нам руки, потом собрались и уехали.
Утром нас подняли в пять часов, и мы тут же увидели, что отношение к нам сразу переменилось. Нас построили на поле со всеми вещами и сказали, что мы теперь пойдем пешком до лагеря: мужчины – тридцать километров, женщины – пятнадцать.
– У кого много вещей, оставьте лучше здесь, чтобы не бросать в дороге. Идти придется быстро, без привалов.
Пришлось оставить все, кроме необходимого. Женщин отделили и повели в другую сторону. Отцов разделили с дочерьми, мужей с женами, братьев с сестрами. Никакие увещевания и мольбы не помогли.
– Потом увидитесь, – отвечали советские офицеры, – а пока будете жить по разным лагерям. Такой приказ.
С тех пор мы наших женщин больше не видали. Позднее мы узнали, что всех их подвергли медицинскому осмотру, отделили молодых и сильных и сказали им, что они пока останутся в Германии на уборку урожая. Что стало со старыми и больными – не знаю. Говорят, хуже всего пришлось тем женщинам, у кого народились дети здесь, в Германии. Их считают немецкими наложницами, бреют им головы наголо и посылают на самые грязные работы.
Все это мы узнавали постепенно и позднее уже тогда, когда прожили около двух недель в лагере около города Steinberg’a в центре Мекленбурга. Пришли мы в этот лагерь вечером, побросав в дороге половину даже тех вещей, которые взяли с собою. Это был огромный лагерь, обнесенный проволокой, с большими грязными бараками, которые нас тотчас же заставили убирать.
– Будете здесь жить и заниматься военной подготовкой, – заявил нам офицер на вечернем построении.
Те, что были посмелее, спрашивают:
– А когда домой?
– Домой! – Удивился офицер. – Вы собираетесь домой?
Мы переглянулись, замолчали. А офицер встал перед строем и стал говорить, что все мы – предатели и изменники, и те, которые уехали по доброму желанию, и те, которых увезли, и взятые в плен на фронте, и что пройдет немало лет, прежде чем мы сумеем искупить свою вину перед отечеством трудом и службой в армии.
– Военнопленные особенно виновны, – сказал он, – потому что у них в руках была винтовка и они ею отказались воспользоваться.
На следующий день в лагере были повешены двое ребят, на которых кто-то показал, что они служили во Власовской армии. Потом нас разделили на две группы: от 35 лет и моложе зачислили сразу в армию, а тех, что были старше, стали пропускать через врачебную комиссию. Здоровых присоединили к нам, а стариков и слабых – в трудовые батальоны. Когда это закончилось, в лагере появился особый отдел НКВД и началась проверка документов и допросы. За день допрашивали не больше десяти-пятнадцати человек, а всего нас было в лагере несколько тысяч. Чтобы не терять времени, нам раздали деревянные «винтовки» и начали муштровать. В пять часов утра подъем, завтрак и до девяти вечера строевая и устав, а после ужина в десять часов еще политбеседа. Ложились мы в 11-ть, в половине двенадцатого, а в пять снова уже были на ногах. И так – изо дня в день – без «выходных», без праздников… О доме никто больше и не вспоминал, все думали только о том – что ждет нас впереди и чем все это кончится. Население лагеря стало уменьшаться: люди, вызванные на комиссию НКВД, часто не возвращались, но куда они девались – я не знаю, и никто не знал; другие приходили, как помешанные, и на все вопросы отвечали только, что им велено молчать, некоторых вызывали по три, по четыре раза. Исключение не делалось ни для кого, и того армянина, что отсидел в концлагере в Германии, гоняли с нами вместе как солдата.
Карл немного помолчал, понурив голову, потом поднял ее и взглянул мне в глаза.
– Там никто друг другу ничего не говорит и никому не верит, но я знаю, что три четверти этих людей проклинают день и час, когда они решили возвратиться в СССР.
– А вы тоже скоро его прокляли?
– В тот же миг, как мы попали в этот лагерь. Я тогда понял все, и понял, что родины больше не увижу, и никто ее не увидит, и что всех нас истребят разными способами, а те, кого не истребят, останутся рабами на всю жизнь. Я это и сказал верному другу, и он мне ответил, что тоже так думает и что надо поскорей бежать. Мы готовились дней пять, все обдумывали, как лучше сделать, а потом представился такой момент, мы и удрали.
– Как же вам это удалось?
– Нас водили на обед за лагерь к столовой, которая стояла на опушке леса. Однажды мы встали в хвосте колонны, дошли до кустов, оглянулись и присели, а потом подались в лес и поползли, пока не отползли километра полтора. Там мы встали и пошли все лесом еще километров пять и залегли до вечера, а вечером дальше пошли прямо на запад. Так мы шли две ночи, а днем лежали, и за это время не видали ни одной живой души. На третий вечер, часов в девять, мы легли возле дороги и стали ждать, не пройдет ли мимо какая-нибудь старушка, и на наше счастье дождались. Мы поднялись ей навстречу и спросили, где граница. Она отвечала, что граница проходит по каналу в двух километрах отсюда, но что по дороге нам идти нельзя, а надо свернуть в сторону, в рожь, – там, может быть, нас не поймают.
Это было 23-го июня, когда ночи светлые и самые короткие в году. Мы поползли и к полуночи добрались до канала. Мой товарищ разделся и сел на берегу, дожидаясь, пока я свяжу вещи. Вдруг за нашими спинами щелкнули затворы и раздалась команда:
– Руки вверх!
Я обернулся и, увидев прямо над собой дуло винтовки, поднял руки. Но мой друг, в которого прицелился другой солдат, сделал иначе: поднимая руки, он сложил их над головой, как делают пловцы, и прыгнул в воду. Раздались два выстрела, и все затихло.
– Раздевайся, – приказали мне солдаты.
Они обшарили мою одежду, вытащили спички, бумажник, табак, все, что нашли в карманах, и велели снова одеваться и ложиться лицом вниз. Я лег.
– Теперь надо сообщить на караулку, – сказал один из них. – Дай три выстрела вверх.
Солдат поднял винтовку, пощелкал затвором и говорит:
– У меня осталось только два патрона. Стреляй ты.
Тот дал три выстрела. Потом оба уселись, направив на меня винтовки, и стали ждать. Прошло примерно полчаса, стало светать, а с караулки все никто не идет. Тот, у которого было больше патронов, встал, потянулся, зевнул раза два и говорит:
– Видно, мы не дождемся. Ты посиди, постереги, я сам туда пойду.
И он ушел, а тот, что оставался, сел ко мне поближе, положил винтовку на колени и начал мой бумажник разбирать. Я искоса поглядываю на него, а сам про себя думаю: «Сейчас они придут за мною с караулки, и все будет кончено. Чего мне делать? Лучше погибнуть, как товарищ, чем быть повешенным».
А тут мой часовой начал со мною разговаривать. Достал марку и показывает мне:
– Это что? – Спрашивает.
– Марка, – отвечаю.
– А это сколько?
– Это десять марок.
Пока он спрашивал, я поднял голову, смотрю: а у него винтовка уже на траве, а на коленях мой бумажник и табак, и руки обе заняты. Я приподнялся, посмотрел вокруг, да как прыгну ему на шею… Однако не рассчитал: думал столкнуть его в канал, но только стукнул его головой о камни, а сам через него и – в воду. Ушел, как можно глубже, и – давай работать. Только взмахнул руками раз пяток, как меня что-то ударило в ягодицу, и все тело словно огнем залилось. И сразу сердце у меня заколотилось ровно бешеное, плыть стало легко. Только я вынырнул, как впереди меня еще пулька – «цок» по воде. «Так, – думаю, – две. Больше не настреляешься.» И убавил ходу и поплыл не торопясь.
Рассказчик поднялся и показал мне на свою одежду. Нижний край пиджака и брюки на левой ягоднице были изодраны в клочья и еще сохраняли следы крови.
– Пулька-то разрывная оказалась, – объяснил он. – Так меня с этой пулькой и доставили сюда. Я англичанам прямо сказал: «Убейте меня здесь, а я назад не возвращусь». Карл замолчал и опустил голову. Мы помолчали все. Потом я спросил:
– Что дальше делать будете?
– Пока подожду, – ответил он. – Может, война будет против большевиков. В любую добровольческую армию пойду.
Свободное копирование
