7-ое июля, суббота. Лежу. Немного полегчало, и ночь провел спокойно. Однако вставать еще не решаюсь, чтобы не дразнить врага, да к тому же и устал. Проглотил «Два города», проглотил «Большие надежды» и теперь скучаю, потому что читать больше нечего. Здесь не так легко достать русские книги. Заходили Николай Владимирович и Самарин, налетел как вихрь страшный человек Авраменко, решивший осчастливить Гамбург своим визитом. Налетел, всех разругал громовым голосом за то, что «не умеют устраиваться» и не берут пример с него, обозвал всех идеалистами и детьми за то, что «занимаются политикой», т. е. верят в будущее, наговорил пошлостей жене, осведомился заодно, чем можно здесь попользоваться, и тотчас же умчался на здешний черный рынок в сопровождении какой-то угодливой и бесцветной личности мужского пола, которую он приволок из Целле. А потом пришел Самарин и рассказал о своей стычке с неким «профессором» Ивановым, «щирим украiнцем», живущим сейчас в Wohnheim’e на Mittelweg (где раньше жили мы) и проповедывающим там украинские самостийные теории.
Принадлежа к той категории украинских «профессоров» (удивительно, что все это публикуется профессорами), которые встречали немцев с изобретенными ими же самими «жевто-блакитными» флагами и выбрасывали в окна портреты Пушкина («вин же москаль»), Иванов сегодня заявил Самарину, что «все-таки нам, украинцам, жилось под немцами лучше, чем под россиянами», на что Самарин весьма резонно заявил, что г-н профессор (как и все эти «профессора») имеет, по-видимому, весьма отдаленное понятие о том, как жилось украинскому мужику «пiд нiмцeм», и, следовательно, грешит против собственного народа.
– А не сказали Вы ему, – осведомился я, – что на месте Сталина вы назначили бы всем «профессорам» этого рода пожизненную пенсию за их заслуги перед большевизмом?
– Нет, не сказал, – ответил Самарин, – что спорить с дураком? Понимаете, какой-то живой парадокс: хороший, мягкий, образованный человек, в нормальное время учился в Петербургском университете, следовательно, у «россиян». Но как только речь заходит об Украине, моментально превращается не то в юродивого, не то в болвана, лопочет что-то на своей комичной «мове», развивает дурацкие теории, вроде того, что даже и строение черепа у украинцев особое, ругает «россиян», которые его учили и вывели в люди, и все в этом роде. Ну, что говорить с ним.
– Нет, я все-таки сказал бы. Вы знаете, когда я начинаю думать, какой яд разливают все эти «профессора» в украинском народе, отождествляя «россиян» с большевиками, мне начинает казаться, что все они на жаловании у Сталина. Лучшей помощи Сталину в расколе антибольшевистского движения никто не оказал.
Случайно совпавшие по времени два эти факта: появление «страшного человека» Авраменко и бредовые фантазии «профессора Iванiва» (как он именует себя сам) – снова обратили мои мысли к вопросу об украинском национальном характере, над которым я впервые серьезно задумался в плену. До этого я знал украинцев только по Гоголю, который, как мне кажется, совсем не знал их или, зная, идеализировал до крайности. И вот я подумал, что два этих факта как бы символизируют две стороны украинского характера: хищническую («кулацкую») и службистско-верноподданическую, вытекающую, очевидно, из особенностей исторического развития Украины. Этим не особенно удачным словом я определяю ту черту украинцев, которая делает особенно ревностными и рьяными исполнителями воли каждого режима, за которым они чувствуют какую-нибудь силу. Мой папа рассказывал, что большую часть охраны в тюрьмах царского времени составляли именно украинцы. Сережа, пробывший в советских концентрационных лагерях пять лет, утверждает, что охрана их на 70 или 80 процентов состоит из украинцев, отличающихся иногда особенно тупой жестокостью. Я, пробывший 2 с половиною года в немецких лагерях военнопленных, торжественно присягаю, что почти все коменданты, повара и полицейские в этих лагерях были украинцы, и что они вели себя по отношению к своему брату военнопленному ничуть не лучше, а порою много хуже немцев. Алчность украинцев-пленных достигала подлинно космических размеров и породила даже ряд специфических анекдотов. Я знаю десятки случаев, когда украинцы-пленные в самое голодное время (с осени 41-го года по весну 42-го) ежедневно меняли половину своей «пайки» хлеба или суп, в которых заключалась вся их жизнь, на вещи, а потому умирали с голоду на этих вещах. Уже осенью 41-го года русские военнопленные, завидев украинца, который шел к ним с «пайкой» или миской супа, кричали:
– Идет купец, идет! Сейчас пойдет торговля.
И, подражая украинской мове, приветствовали «купца»:
– Ну, у кого новая гимнастерка есть? Мы першего жовтня до дому.
Поиздевавшись таким способом над кулачком-хохлом, какой-нибудь русский военнопленный снимал с себя новые брюки (в «диагональ») и величественным жестом босяка швырял их торговцу.
– На, возьми. Я до дому пока что не собираюсь, а выпустят – и без штанов пойду, то-то баба обрадуется! Что у тебя есть там, суп, что ли? Давай сюда.
Потом он обряжался в какую-нибудь холщевую хламиду, данную ему хохлом, съедал свой суп и тем же величественным жестом швырял владельцу котелок.
– Помоешь сам за новые-то брюки, а я наелся, мне теперь и не пошевелиться. Ишь брюхо раздуло как с немецкой брюквы. А ты, парень, тово, я вижу… отощал не жрамши. Смотри, как бы тебя до первого-то жовтня в тринадцатый корпус не сплавили.
К сожалению, должен сказать, что в большинстве случаев это мрачное предсказание сбывалось: в то время как холщевые штаны, строго соблюдая мудрое правило – поменьше двигайся и как можно больше ешь, посапывали на нарах, поднимаясь только на обед и для того, чтобы что-нибудь украсть у немцев, обладатель двадцати брюк в «диагональ» и стольких же гимнастерок, проводивший все дни в беготне и систематически недоедавший, вдруг в один прекрасный день хватался за живот и стремглав мчался в уборную. Возвращался он оттуда не раньше чем через час – смертельно бледный, придерживаясь одной рукой за стенку, а другою за живот.
– Что, понос? – спрашивали холщевые штаны, поднимая лохматую голову с нар.
Торговец молча кивал головою и валился на нары, чтобы через минуту вскочить снова и бежать в уборную. Так он бегал сутки или двое, потом падал обессиленный, головой на вещевой мешок, накрывался наглухо шинелью и замолкал.
– Готов, – шептали холщевые штаны соседу, – теперь дойдет.
Иногда больной высовывал из-под шинели голову и обращался к штанам:
– Слышь, Иван! Возьми у меня в мешке две гимнастерки, обменяй на суп или на хлеб. Может, кто и даст.
– Да ведь кто даст? Каждый сам жрать хочет.
Однако обычно брал и отправлялся по бараку торговать.
– Возьмите, ребята, кому надо. Миколаенко помирает.
Но токсический понос штука свирепая, и обычно два-три дня спустя молодого украинца уже несли в «13-й корпус», т. е. в братскую могилу за лагерем, в колоссальную могилу, которая никогда не зарывалась и где сложенные в ряд синие трупы только присыпались песком или снегом, чтобы принять на себя новый ряд мертвецов. А вещевой мешок погибшего становился в это время добычею полицаев или коменданта, состоявших в большинстве случаев из тех же украинцев.
Вспоминая эти сцены, я все-таки должен сказать, что между собою украинцы жили дружнее, чем русские, и если одному из них удавалось поступить на кухню или устроиться в полицейские, он тотчас же тащил за собою земляков, и вскоре вся кухня становилась украинской вотчиной <…>
Свободное копирование
