2-ое июля, понедельник. Но вот, оказывается, среди нас остались еще и такие, как эта личность, о которой я хочу здесь рассказать.
Пришла как-то ко мне в Берлине дама лет 60-ти по фамилии Ф.– Б. и принесла пьесу собственного сочинения, озаглавленную «Ванька-Ключник». Пьесу мы вскоре забраковали по причине ее полной непригодности для сцены, но автор меня заинтересовал, и когда она опять пришла ко мне – мы с ней разговорились. В ней чувствовалось русское воспитание, веяние старого русского духа, любовь к русской природе, к русской песне и фольклору, наконец определенное, хотя несколько книжное, идеализированное знание русского быта. По-видимому, она была из мелких помещиц или, скорее, из числа тех интеллигентов, которые, знакомясь с жизнью деревни через окно веранды своей дачи, воспринимали только праздничную, внешнюю сторону этой жизни, все же искренне ее любили. Я так и не понял тогда, была ли она беженкой «старой формации» или из новых эмигрантов. Сама она поспешила меня заверить, что более всего на свете любит русское искусство и театр, что она даже работала когда-то в Московском Художественном театре. И лично знала Станиславского и Немировича-Данченко.
Она принесла нам еще две или три своих пьесы, которые тоже пришлось забраковать, а затем перестала ходить и поступила аккомпаниаторшей в одну из трупп. В дни великого берлинского «драпа» я много раз встречал ее. У нее был неприлично испуганный вид. Она переходила от одной группы к другой, передавала новости одна другой страшнее, ставила наивные вопросы, которые заставляли улыбаться даже самых робких, ловила людей за рукава и спрашивала у них совета – как можно уехать из Берлина. Мне было искренне жаль старуху, но сам я находился в таком же точно положении и, разумеется, ничем не мог помочь.
И вот вчера у входа в здешний православный монастырь неожиданно опять встретил ее.
– Удрали?
– Удрала.
Теперь ее нельзя было узнать. Куда девался ее прежний испуганный вид. Она пренебрежительно оглядывала «новых» эмигрантов, проходивших мимо, беседовала с какой-то дебелой подержанной дамой «старой» формации и с любопытством спрашивала ее и меня, что думают делать русские люди, не желающие ехать в СССР.
– Вероятно, то же, что и Вы – ответил я.
– Ах, мне решительно ничего не угрожает!
– Как? Разве Вы не русская?
– Да Боже упаси! Никогда ею не была.
– Так кто же Вы?
– Эльзаска.
– Коренная?
– Самая настоящая.
– Однако, где ж это Вы научились русскому языку?
– От няни. У меня тетушка русская была.
– Но Вы ведь даже и стихи русские пишете?
– Ну что же!? Я и французские стихи пишу и даже немецкие… – она многозначительно взглянула на собеседницу, и обе улыбнулись. Очень это была противная улыбка.
– А православие где приняли? Тоже от няни?
Она чуть покраснела.
– Я и не православная. Я евангелистка.
– Однако – изумлялся я все более, – я вижу Вас у входа в православный храм?
– Ах, это просто так… взглянуть зашла. Здесь много русских… и все новости.
– А в храме не были?
– Была, как же. Вы знаете, мне не нравится ваше богослужение.
– Чем же это не нравится?
– Да всем. Во-первых, невероятно длинно. Потом чем-то кадят таким… дымом каким-то, от которого голова болит.
– У кого как… Ну, а потом?..
– Потом? Все время торгуют.
– Как торгуют?
– Ну, ходят с этим блюдечком, свечи продают, иконки. Прямо не храм, лавочка какая-то.
– Ну, знаете ли, – запротествовал я наконец, – удивляюсь на Вас. Конечно, кому как, но я лично считаю, что торжественнее и возвышеннее православного богослужения нет ничего. Впрочем, всем своя вера хороша.
– Да, да, конечно, – вдруг заторопилась она, чувствуя, видно, и сама, что перехватила через край. Но у меня не было ни малейшего желания продолжать беседу, и, воспользовавшись тем, что дама старой формации обратилась к моей собеседнице с каким-то вопросом, я раскланялся с обеими и поспешил уйти.
«Поистине это предел падения», – думал я, идя домой. Я прекрасно понимаю и оправдываю тех людей, которые обменивают свой паспорт с пятью ненавистными им буквами UdSSR (этим символом невиданного рабства) на паспорт любой страны именно для того, чтобы не утратить своей русской сущности. И я молю Бога о том, чтобы таких людей было побольше. Но как понять шестидесятилетнюю старуху, отрекающуюся от своего народа и даже от веры отцов своих ради четырех-пяти лишних лет подлой жизни?
Этих нам надо бояться больше, чем большевиков, и отметать их более решительно. Эта дрянь уже испортила однажды все и испортит во второй, если ее своевременно не удалить.
Свободное копирование
