В крепостной деревне - 20

 Во время чтения газет вся семья Лизогубов -- мужчины и женщины, сидя вокруг стола, обыкновенно щипали корпию, и только Лизавета Ивановна Лизогуб лежала в тени на кушетке, а я рисовал их сепией; рисунок этот нравился Алексею Толстому, и потому я его подарил ему. Рисунок этот, сделанный 20-го декабря 1854 года, до самой смерти А. Толстого висел у него в кабинете, доставляя ему удовольствие воспоминаниями обо мне и Лизогубах, которых он знал и любил и портреты которых все были похожи. В настоящее время рисунок висит у меня в Погорелицах.

Из записной книжки моей, 23 декабря 1854 г.

 Несмотря на то, что живу у Лизогубов, как у Христа за пазухой, мне приходится сожалеть, что я не в Полтавской губ., не в Золотоношском уезде и не в Еремеевке и, следовательно, не увижу святок в народе, как бы следовало их видеть. Я не в деревне и не в городе, а в местечке, и не в самой Малороссии, а там, где она сливается с Россией и Белоруссией и вдобавок -- в панском доме, а не между народом.

24 декабря.

 Мы постились. По рассказам Федосьи Ивановны Лизогуб, при матушке ее в сочельник обыкновенно под скатерть клали солому в этот день, в память рождения Христа в вертепе, на соломе. В конце обеда нам подали взвар из сушеных фруктов (не помню, в память чего) и после того кутью, в память смерти новорожденных младенцев.

 Вечером было гаданье, как и в России: подслушиванье под окнами и пр. Всенощную мы выслушали дома.

25 декабря

 Мы отправились в церковь. Народу было полон храм и все в нарядных платьях. В этот день рождественские морозы напомнили о себе: по утру было 10о; дорога была зимняя, но река еще не замерзла.

 После обедни мы все сошлись, друг друга поздравили и перецеловались. Вслед затем двое маленьких детей Андрея Ивановича явились, по случаю праздника одетые в малороссийское платье, и сказали малороссийскую речь своему старику-дяде, Илье Ивановичу и по-французски Лизавете Ивановне. Они давно ждали этого дня с нетерпением, начали бредить во сне о елке, и сегодня очень рано проснулись и сделали себе в ширмах дырочку, через которую поздоровались и поцеловались, когда в доме еще все спали.

 Вечером ждет их нарядная елка и полная комната игрушек. Глядя на них, я сам в нервном возбуждении и жду елку с нетерпением.

 Детей собралось пока пятеро; каждому из них каждый из нас дарил что-либо; я усыпал конфектами их игрушки. К вечеру собралось детей двадцать от соседей и множество детей дворовых. Все были взволнованы и радостны, увидя елку до потолка, всю в огнях, лентах, стеклянных разноцветных шариках, пряниках, конфектах и золотых орехах. Мне особенно понравился один, очень маленький хлопчик, который прямо лез с криком в огонь от радости. Подаркам не было конца. У всех детей полон рот конфект, а также полны карманы и руки; сами стоят и не отходят от игрушек; многие явились в нарядных, дареных платьях. Долго оставались детки с игрушками. Мы уже выпили чай, отправились спать и уснули, а они отказались от чая и все еще болтали о своих подарках. Всю ночь дети видели во сне продолжение елки и проснулись очень рано.

26 декабря.

 Как-то прошел этот праздник в Севастополе?.. Вот уже более недели едут подводы к Киеву, а оттуда в Севастополь с "зализными яблуками и кавунами", как говорит Гриц {Гриц недолго прожил. Начал ходить к Лизогубам реже; замечали, что здоровье его пошатнулось, а 22 февраля 1855 г. он умер. Меня в это время в Седневе не было.}.

 После двенадцатого года казалось, что никогда уже не повторится нашествие галлов и с ними двунадесяти языков, и что же... К несчастью, гроза вновь собралась на Россию с запада; но я, как и прежде, твердо верю, что Россия не погибнет.

 В церкви было обычное молебствие об изгнании галлов в 1812 году, и многие, не поняв этого молебна, радовались, полагая, что война уже кончилась.

 В моей голове возникли фантастические картины, смешанные с реальными, в которых разные народы, одушевленные сатанинскою силою, завидуя росту России, бьются с русским войском и народом, на стороне которых правда, и охраняет сила господня.

 В Седневе детский праздник продолжается.

 Так я жил у Лизогубов, любя их, как родных; видел там бандуристов, лирников, евреев, играющих на цимбалах, еврейские свадьбы, цыган; зачерчивал, записывал сказки, песни и пр. Все шло вполне хорошо, добро и семейно. После того прошло много лет; я жил за границей, в пензенской деревне, Петербурге, Москве и что же... Все переменилось. Седневский дом сгорел; старики Лизогубы переехали в Чернигов, перемерли, и самая болезненная из них, Лизавета Ивановна (дочь фельдмаршала гр. Гудовича), пережила других и, лишившись удобств былого, до смерти своей терпела огорчения от старшего своего племянника. Самого лучшего ее племянника Митю повесили; младший сын Надежды Дмитриевны, которого еще не было при мне на свете, уже предводителем дворянства. Состояние Лизогубов расшаталось и далеко не так велико, как прежде.

 В 1895 году летом я поехал в Чернигов в надежде повидать старое пепелище и ровное для меня место, но мне не удалось этого исполнить, хотя и получил любезное пригласительное письмо Федора Андреевича Лизогуба. Не попав в Седнев, я был душевно рад, что познакомился тогда с моим давним приятелем, сыном доктора Шрага, которого знал ребенком в пятидесятых годах, а теперь здоровым, рослым, милым, честным и толковым присяжным поверенным -- Ильей Людвиговичем. Он сроднился с Малороссией и любит ее, как истый казак. К сожалению, отец его, мать и сестра уже были в другом мире, оставив только по себе доброе воспоминание.