Вернувшись в свою келью, я вижу, что всего лишь девять часов, и открываю библию, думая из неё почерпнуть просветление и отдых. Но, дойдя в псалмах Давида до ужасных проклятий, которые он призывает с молитвой на своих врагов, я дальше читать не могу: у меня один только враг -- это я; другие, причиняющие мне неприятность, имеют на это право, и это всегда бывало мне на пользу, и я с давних пор учил, что надо прощать врагам: теософы даже сообщили мне, что молитва есть черная магия и что призывать в молитве зло на врагов есть колдовство, наказуемое костром! Мой старый друг Иов больше не утешает меня, во-первых потому, что я, как известно, человек не оправданный, во-вторых потому, что я нахожу его критику по вопросу о допущении Бога столь же безбожной, как мои мятежные речи и мысли.
Тогда я перехожу к Новому Завету и натыкаюсь на Павла, который для меня был Савлом и поэтому многое должен был бы мне сказать. Я нахожу у него некоторые мои ошибки, и потому я обращаюсь к нему; и я не понимаю, как может хватать духа проповедовать наказание и присуждать к сатане, когда человек сам обеими ногами погряз в грехах. Его рвение делает его мгновенно симпатичным, как, например, когда он так начинает письмо к коринфянам: "Я же, Павел, который лично между вами скромен, а заочно против вас отважен". Я никак не могу считать слова этого человека внушенными Богом, так как у него я узнаю все мои слабость, которые я хотел побороть с его помощью. Как могу я сохранить скромность, когда мой учитель пишет о себе целых два хвастливых письма. "У меня ни в чём нет недостатка против высших Апостолов", пишет он. Или: "Не почти кто-нибудь меня неразумным; а если так, то примите меня хотя как неразумного". Затем он исчисляет свои страдания (точь-в-точь как я, хотя я в конце концов признал, что мои страдания были мною заслужены). "Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти. От иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного. Три раза меня били палками, однажды камнями побивали" и т. д.
Я нахожу в нём самый свой коренной грех и, что еще хуже, его защиту. "Я дошел до неразумия, хвалясь: вы меня к сему принудили. Вам бы надлежало хвалить меня, ибо у меня ни в чём нет недостатка против высших Апостолов, хотя я и ничто". Последние слова выказывают явную фальшь в этой прославленной скромности, которою он гордо хвалится, и они снова возбуждают во мне недоброжелательство против Павла, в котором я уже во дни молодости видел пророка бунтовщиков, дух которого они так хорошо умели себе усвоить. И я покинул ученика, чтобы услышать от самого Учителя слова премудрости. Но когда я в этот вечер сижу один с сокрушенным сердцем, я не знаю, какой это демон ворочает листы, так что книга, имеющая на всё ответы и исцеление, меня лишь разочаровывает. Когда я перелистываю ту часть книги, где описано, как Христос простил прелюбодейке, то снова восстают во мне безнадежные сомнения. Дело было в 1872 году, когда я в моей юношеской драме "Учитель Олоф" заставил реформатора оправдывать Магдалину почти теми же словами. Что за сим последовало? Целый поток освобождения от всех нравственных обязанностей, который залил всю литературу, всё общество и всё разрешил: семью, нравственность, честь, верование. И это освободительное движение, основанное на гуманитарных стремлениях и на заповеди Христа: не осуждай, теперь отрицается неведомыми силами, которые карают освободителей страхом и новыми египетскими казнями! Последователь Христа! Нет! даже не Библия, не Христос, не гуманность... ничего.
Я теперь вполне банкрот! Лишенный неизвестно почему общения с людьми, отдаленный от интересов к пауке, которая прежде привязывала меня к жизни, благодаря великому делу разгадывания мировых задач, не имея больше утешения в религии, у меня сохранилась пустая скорлупа бессодержательного я. Сидя на стуле, глядя через оконную решетку на звездное небо, я ни о чём не думаю, ничего не чувствую, ни о чём не мечтаю. Мне становится любопытно знать, как будет звучать мой голос, когда снова услышу его после трехнедельного молчания. Я так жажду общества, что готов был бы искать даже самых несимпатичных мне людей, которым стоит лишь рот открыть, чтобы оскорбить меня. Я думаю, не имеет ли эта изоляция целью доказать мне, что все люди нуждаются друг в друге, хотя я знаю, что дурного общества следует избегать и что есть люди, которые скорей во мне нуждались бы, чем я в них. Я взглядываю на часы: всего половина десятого и до десяти я не решаюсь ложиться, а то ночь будет неспокойна. Я, который всю жизнь ожидал, что вот-вот явится желанное, теперь сижу и жду, чтобы прошло полчаса. Читать я не могу, потому что когда я раскрываю книгу, мне кажется, что я всё это читал уже раньше. Ничто меня не интересует, ничто меня не радует, ничто не огорчает. У меня в кармане более тысячи франков, но они ничего не стоят, потому что я ничего не желаю. Прежде всегда, когда у меня не было денег, у меня было масса желаний: книги, инструменты, уплата долгов; и это желание чего-то придавало жизни интерес, это была отсрочка, ссуда на будущее время, которая привязывала к жизни.
Свободное копирование
