Когда я пришел наконец к этому горькому размышлению, зал с монетами сжался, медали стали отдаляться, сокращаясь до размера маленьких пуговок. А я вижу себя на чердаке в деревне на берегу озера Мелара, в приюте для мальчиков у кистера в 1861 году. Дети, рожденные от незаконных связей, дети родителей, покинувших эту местность, дети плохо воспитанные, служившие помехой в чересчур многочисленных семьях, живут здесь все вместе, скученные на одном чердаке, без присмотра, попарно на каждой кровати, тиранизируя один другого, обращаясь дурно один с другим, чтобы мстить за жизнь, которая для них так не сладка. Голодная стая маленьких злодеев, плохо одетых, плохо накормленных, -- предмет страха для жителей деревни, а в особенности для садоводов. Словом, старший из всей банды играет роль соблазнителя, и порок свил себе гнездо среди молодой компании...
Непосредственно за падением -- да, за падением! -- следуют угрызения совести, и я вспоминаю себя сидящим у стола при слабом свете догорающего летнего дня с молитвенником в руках. Я испытывал чувство стыда и угрызения совести, несмотря на то, что был в полном неведении относительно свойства содеянного греха. Я был невинен, потому что поступил бессознательно, и всё же был преступник. Обольщенный, я стал обольстителем, я раскаивался и повторял поступок, мною овладевало сомнение в справедливости укоряющей совести! Я сомневался в милосердии Бога, представляющего самые страшные искушения невинному ребенку, принимающему как наслаждение великодушный дар природы, заключающийся в том, что божеские законы карают смертью. Невиноватый перед самим собой, но однако мучимый тревогами совести, которые наталкивают несчастного на религию, не прощающую и не утешающую, а осуждающую на безумие и на ад, невинный является жертвой, у которой не хватает сил устоять в неравной борьбе против всесильной природы. А между тем адский огонь зажжен и не угаснет до гроба, всё равно, будет ли он в уединении тлеть под золой или будет поджигаем присутствием женщин. Если человек будет стараться потушить этот огонь путем воздержания, страсть найдут пути разврата и добродетель будет самым неожиданным образом наказана. Попробуйте полить горящий костер керосином, и вы получите представление о дозволенной любви.
Действительно, если придет теперь ко мне, пятидесятилетнему мужу, юноша и спросит, как ему быть, у меня после многочисленных опытов и массы размышлений найдется один лишь ответ:
-- Я не знаю!
А если бы ко мне обратился молодой человек с вопросом, что лучше: оставаться ли холостым или вступить в брак? я бы отвечал следующее: это зависит от наклонности и вкуса: если вы предпочитаете ад холостой жизни, то его и выбирайте; если же вам больше нравится ад супружества, то ступайте в него. Что касается меня, то я предпочитаю геенну бок-о-бок с супругой, потому что это имеет последствием рай, несомненно поддельный, но восхитительный и заключающий в себе воспоминание о золотом веке, а именно -- ребенок.
Я готов обвинить себя в том, что я обольститель юношества, но не могу этого сделать, так как целью для моего признания было бы желание спасти юношей от страха. Спасение и освобождение -- это лозунг всей скандинавской литературы восьмидесятых годов. Я трудился за освобождение женщин, а в результате семейные женщины стали подобны проституткам и обернулись к своему освободителю, чтобы бить его своими разорванными цепями. Я освободил несчастных и угнетенных, и теперь общество управляется самыми ярыми угнетателями, достигнувшими власти. Я хотел освободить молодежь от угрызений совести и превратных понятий, и теперь юношество, погрузившееся в порок и преступления, упрекает меня в том, что я Катилина, а отцы и матери указывают на меня пальцами. Следовательно, надо бросить мысль о даровании свободы, так как жизнь есть исправительное учреждение, и я этому помочь не могу. Это служит мне извинением в моих собственных глазах, так как, я поступал с верой и добрым намерением, с желанием следовать примеру Спасителя, который освободил грешницу и разбойника. Единственное, что я сделал, и это главное, я утаил ужасные муки совести, сопровождающие падение мальчика, и это mea culpa; это заставляет меня краснеть, глядя на обратную сторону медали, которую чеканил не я.
Я бы хотел сказать моему сыну: постарайся остаться целомудренным, но во всяком случае остерегайся дурных женщин, потому что они отравят тебя на всю жизнь, -- они злосчастные твари, одержимые бесом, злой дух которых переходит на чистые души. Вот причина, почему эти женщины стараются искушать, против чего молодой человек должен уметь с честью бороться. И еще одно, сын мой, не поддавайся обольщениям замужней женщины, даже если она польстит твоей мужской гордости тем, что будет звать тебя своим Иосифом. Честь принадлежит не жене Пентефрия, а Иосифу, право на честное имя которого переходит на мужа, имевшего мужество оставаться для избавителя приемным отцом без недоброжелательства за его, мужа, двусмысленное положение.
Дочери же сказал бы одно единственное слово: алтарь или обет целомудрия! Вот и всё! Свободная любовь существовала всегда, но свободные женщины становятся кокотками и продажными, и такими они будут до скончания века, точно так же, как неверные жены будут не лучше кокоток или еще даже хуже, потому что они наносят смертельный удар мужу и портят будущность детей.
Я сгораю желанием обличить себя, а также и защитить, но не вижу судейского кресла, нет судьи, и я изнуряюсь здесь в одиночестве!
Когда я во все стороны крикнул свое отчаяние, меня окутал мрак, а когда я начал видеть ясней, то я очутился лицом к каштановому дереву на Флерусе. Это третье дерево, считая со входа, а аллея обсажена с каждой стороны сорока семью деревьями, между которыми расставлено девять скамеек. Итак, до первой стадии мне остается сорок четыре места отдохновения.
Одно мгновение стою я подавленный в присутствии непрерывной стези слез, как вдруг под безлиственными деревьями показывается и приближается светящийся шар на двух птичьих крыльях. Он останавливается передо мной на высоте моих глаз и при свете, исходящем от шара, различаю я белый лист бумаги, похожий на обеденное меню. Во главе листа буквами, окрашенными в цвет дыма, написано: "ешь!" А дальше внизу развертывается в одну секунду вся моя истекшая жизнь, как бы в микроскопическом воспроизведении на необычайно большом плакате. Всё нахожу я здесь! Все ужасы, самые тайные проступки, самые отвратительные сцены, в которых я играю главную роль... О ужас! я хотел бы умереть со стыда, когда увидел в изображении все сцены, которые мой глаз охватил сразу! Но я не умер, напротив, в продолжение минуты, показавшейся мне двумя сутками, вижу я снова всю мою жизнь, начиная с зеленого детства и до сего дня. Мозг в костях пересыхает, кровь застывает, и, изнемогая под огнем мук совести, я падаю на землю и вскрикиваю: "Пощады! пощады!" Мне надо отказаться от оправдания перед Предвечным и от обличения моего ближнего...
Я очнулся; находился я на улице Люксембурга и, взглянув через решетку, увидел зеленеющий сад и хор насмешливых птичек, приветствующих меня за деревьями и кустами!
Свободное копирование
