В Париже - 11

* * *

 Однажды вечером, после дня, преисполненного угрызениями совести и сомнениями, отправился я после одинокого обеда в сад, который притягивал меня к себе как Гефсимания, где ожидали меня неведомые страдания. У меня предчувствие мучений, а избегнуть их я не могу; я желаю их почти так же, как больной, жаждущий подвергнуться операции, которая должна принести ему или выздоровление, или смерть.

 Дойдя до ворот Флерус, я сразу оказываюсь на скаковой площадке, окаймленной вдали Пантеоном с крестом. Два года тому назад этот храм представлялся мне посвященным "великим людям"; теперь я понимаю эти слова иначе, а именно: мукам и страданиям, которые эти люди вынесли. Вот как изменилась моя точка зрения.

 Отсутствие незнакомца волнует меня, и я испытываю стеснение в груди. В своем одиночестве, не имея пред собой видимого противника, я падаю духом. Бороться с тенью, с призраком трудней, чем с драконами и львами! Меня охватывает ужас, и под влиянием страха я иду быстрыми шагами под чинарами по скользким дорожкам. Запах грязной трески, смешанный с запахом дегтя и сала, хватает меня за горло; я слышу удары волн о борта лодки и о мостки причала; меня влечет во двор кирпичного здания, я поднимаюсь вверх по лестнице и прохожу по неизмеримо большим залам и по бесконечным галереям, уставленным витринами и стеклянными шкафами, наполненными чучелами и консервированными животными. В конце концов открытая дверь приглашает меня в зал странного вида; он мрачен, плохо освещен и наполнен витринами с лежащими в них в образцовом порядке монетами и медалями. Я останавливаюсь у окна возле ящика с стеклянной крышкой. Среди золотых и серебряных медалей мой взор приковывает одна, из другого, более темного металла, в роде свинца. Это мое изображение, тип злодея и честолюбца, со впалыми щеками, стоящими дыбом волосами и полным ненависти ртом. На обратной стороне медали значится следующий девиз: "Правда всегда беспощадна". Ах, правда, которая так глубоко скрыта для смертных и которую я самоуверенно думал открыть, когда осмеял Святое Причастие, чудесное свойство которого я ныне признаю! Безбожное воспоминание! Верно, я всегда стыдился этого прославления грубости и нисколько не заботился о сохранении этого воспоминания; я бросил его детям для игры и не заметил, когда оно исчезло. Также странной случайности надо было, чтобы мастер, делавший медали, вскоре затем заболел умопомешательством после того, как надул своего издателя и совершил подлог. Ах, этот позор, который уничтожен быть не может, но всегда сохранится в воспоминании, так как по закону эта жалоба -- документ сохраняется в государственном музее! Вот она честь! Могу ли я жаловаться, когда Провидение исполнило позорную просьбу, с которой я к нему обращался в юности? Мне тогда минуло пятнадцать лет. Устав от тщетной борьбы с молодой плотью, жаждущей удовлетворения страсть, изнуренный от религиозных конфликтов, опустошавших мою душу, жадно стремящуюся узнать загадку бытия, окруженный ханжами, мучившими меня под предлогом, что они желали склонить душу мою к любви божественного, я откровенно сказал старой приятельнице, которая до полусмерти замучила меня своими проповедями морали: "Я отброшу нравственность, если только у меня будет большой талант, которому все будут удивляться!" Поздней я нашел поддержку своего мнения у Томаса-Генри Бокля, проповедующего, что мораль -- это ничто, так как она не развивается; все же дело в разуме. Еще поздней, когда мне минуло двадцать лет, я узнал от Тэна, что зло и добро -- это две вещи безразличные, бессознательные, неоправдываемые свойства которых находятся в них, как кислое в кислоте и спиртное в спирту. И эта мысль, схваченная налету и разработанная Георгом Бракдесом, кладет свой отпечаток бессмертия на скандинавскую литературу. Софизм, т. е. слабый силлогизм, который дал осечку, обольщает целое поколение свободомыслящих людей! Что за слабость! Ведь анализируя эпиграмму Бокля: "Мораль не развивается, поэтому она значения не имеет", ясно видно, что вывод может быть изменен следующим образом: "Мораль, оставаясь неизменной, этим доказывает свое божеское и вечное начало".

 Когда, наконец, желание мое было исполнено, я стал признанным, известным талантом, но и самым презренным среди всех людей, рожденных в этом столетии на моей родине. Я изгнан из лучших кружков! Презираем ничтожнейшими из ничтожных! От меня отреклись друзья! Почитатели посещали меня по ночам или украдкой! Да, все преклоняются перед нравственностью и лишь незначительное меньшинство перед талантом: это заставляет нас думать, что мораль существует! А хуже еще обратная сторона медали! Правда! Будто я никогда не предавался лжи, несмотря на то, что я кажусь откровеннее, правдивее других! Я не останавливаюсь перед мелкой ложью детства, потому что она так мало значит, принимая во внимание, что она объясняется, главным образом, страхом или неумением отличить истину от воображаемого и потому, что она вызывалась наказаниями, основанными на ложном показании и жалобах товарищей. Но есть ложь другая, более серьезная вследствие развращающих последствий дурного примера и извинения тяжелого прегрешения. Это неправдивое изображение в моей автобиографии "Сын горничной" относительно наступления половой зрелости. Когда я писал это юношеское признание, меня увлек либеральный дух того времени и я употребил чересчур светлые краски с простительной целью освободить от страха молодых людей, отдавшихся скороспелому пороку.