В Париже - 9

* * *

 Снова наступил вечер, и я горю желанием новой встречи с незнакомцем, приготовившись во всём сознаться и защититься, раньше чем буду осужден.

 Кончив свой унылый обед, иду я вверх по улице Бонапарта. Никогда мне эта улица не казалась такой ужасной, как в этот вечер; окна магазинов представляются мне пропастями, в глубине которых показывается Христос в различных видах, то измученный, то торжествующий. Я всё иду и иду; пот крупными каплями стекает со лба; подошвы сапог жгут ноги, а я всё не подвигаюсь вперед. Уж не Агасфер ли я, отказавший Спасителю в глотке воды? Желая ему следовать и его достигнуть, не лишен ли я возможности к нему приблизиться?

 Наконец, сам не зная как, очутился я перед воротами Флерус, а в следующее мгновение -- в самом саду, темном, сыром и молчаливом. Ветер пронесся меж деревьев, и незнакомец предстал, снова окутанный светом и распространяющий вокруг себя лето.

 С такою же улыбкой, как и в тот раз, приглашает он меня говорить.

 И я говорю:

 -- Чего требуешь ты от меня и почему мучаешь ты меня с своим Христом? Несколько дней тому назад ты дал мне в руки возможность ясно познакомиться с последователями Христа, и я читал эту книгу, как во времена юности моей, когда я научался презирать свет. Как могу я иметь право презирать творения Предвечного и прекрасную землю? И до чего довела меня твоя мудрость? Да! до того, что Я запустил все дела до такой степени, что стал обузой для, своих близких, что я кончаю жизнь нищим! Эта книга, кладущая запрет на дружбу, запрещающая общение со светом, требующая уединения и отречения, написана для монаха, а я, право, не думаю сделаться монахом и быть причиной тому, что дети мои погибнут вследствие лишений и материального недостатка. Посмотри, куда довела меня любовь к уединенной жизни! С одной стороны, требуешь ты отшельнической жизни, но стоит мне удалиться от света, как я впадаю во власть демонов безумия, дела мой приходят в упадок и в моем одиночестве я не имею друга, на помощь которого я мог бы рассчитывать. С другой стороны, стоит мне начать поиски общества людей, как я нападаю на самых дурных, мучащих меня своей гордостью и это при моем смирении, потому что я смиренен и на всех смотрю как на равных себе, пока они не начнут топтать меня ногами; тогда я веду себя как червяк, подымающий кверху голову, но не умеющий кусаться. Чего же ты от меня требуешь? Хочешь мучить меня во что бы то ни стало, и в том случае, когда я исполняю твою волю, и в том, когда я презираю ее! Ты хочешь сделать из меня пророка? Это слишком большая для меня честь, и я не имею призвания. Кроме того, я не мог бы выдержать этого положения, так как все пророки, которых я когда-либо знал, в конце концов бывали уличены, кто в шарлатанстве, кто в сумасшествии, а их пророчества не достигали цели. Больше того, если бы ты даже одарил меня призванием, то я еще должен был бы быть особым избранником, чтобы быть чистым от порочных страстей, унизительных для проповедника; с самого начала жизненного пути я должен был бы быть охраняем, тогда как я теперь запятнан своим убожеством, что портит характер человеку и связывает ему руки. Совершенно верно, и это я признаю, что презрение света привело меня к тому, что я сам презираю себя и не радею о своем призвании, сознавая, что я плохо занялся собой; но это произошло вследствие превосходства моего лучшего я, так как последнее становилось выше грязного футляра, в который ты запрятал мою бессмертную душу. Еще с детства любил я чистоту и добродетель; да, я любил это. Однако жизнь моя протекла в неопрятности и в пороке, так что я часто прихожу к заключению, что грехи мои были для меня наказанием и имели целью породить во мне отвращение к самой жизни. Почему приговорил ты меня к неблагодарности, которую я из всех пороков более всего ненавижу? Меня, признательного по природе, ты связал узами с первыми попавшимися. Я нахожусь, таким образом, в зависимости и в рабстве, так как благодетели вместо награды желают завладеть помышлениями, желаниями, стремлениями, чувствами привязанности человека, словом -- всей его душой: мне всегда приходилось удаляться обязанным и неблагодарным, лишь бы спасти свою индивидуальность и человеческое достоинство, приходилось разрывать связи, грозившие задушить мою бессмертную душу. И за это я испытываю душевные муки и угрызение совести, подобно вору, убегающему с добром другого человека.

 Теперь же, когда я начинаю заботиться о своей душе по заповедям христианства, легко ли требовать от человека, чтобы он Самого Бога взял себе в пример и чтобы вообразил себе, что он может стяжать совершенство Совершенного? Это значило бы раздувать химеру. Если же человек, не будучи в состоянии приблизиться к Спасителю, убедится в нечистоте своих помышлений, то он в отчаянии опустится и будет искать утешения в исполнении своих мирских обязанностей и в интеллектуальных наслаждениях. Если же следует презирать мирскую науку, то зачем же допускаешь ты, чтобы нас воспитывали в школах, где учеников чуть ли не секут, чтобы научить их почитать великих мужей науки и уметь ценить героев литературы и искусства? Нет, следовать Предвечному безбожно, и горе тому, кто доверится своим склонностям в этом направлении. В этом случае гораздо благоразумнее оставаться человеком и стараться подражать лучшим среди смертных, чем мечтать о том, чтобы сравняться с богами. Тогда хоть, по крайней мере, человек не грешит гордостью, которая считается смертным грехом. Стремление быть последователем Христаделает меня лицемером. Заглушая мою ненависть против злых; я воспитываю в себе потворство злобе и этим самым потакаю себе, тогда как в глубине души я продолжаю хранить законное негодование Воздавать за зло добром значит поощрять порок, гордость; апостолы учили меня тому, что люди должны один другого карать за ошибки, и я утверждаю, что мои современники меня не щадили.

 Строго говоря, тем, что я избрал крестный путь, я ожесточился в терновой дороге теологии, так что более странное сомнение, чем когда-либо, овладело мною и нашептывало мне, что всё несчастье, вся несправедливость, всё дело спасения есть лишь испытание, перед которым следует мужественно устоять. Бывают минуты, когда я думаю, что Сведенборг со своей внушающей ужас преисподней не что иное, как своего рода испытание водой и огнем, которому надо подвергнуться, и, несмотря на то, что я обязан этому пророку, спасшему меня от сумасшествия, неоплатной благодарностью, я постоянно чувствую в сердце своем горячую потребность его отвергнуть, ему противиться, как злому духу, который силится отуманить мою душу, чтобы, доведя меня до отчаяния и до самоубийства, сделать меня своим рабом. Да, он протиснулся между мной и моим богом, место которого ему хотелось занять. Он побеждает меня ночными страхами и. грозит сумасшествием. Возможно, что он исполнил свое призвание меня вернуть Господу и что я склонился перед Предвечным! Возможно, что его преисподняя только лишь птичье пугало, я так на это и смотрю, но дольше верит ей не. могу и не имею даже права в нее. верить, не клевеща на Бога, который требует, чтобы мы прощали, потому что Он Сам прощает. Вели постигающие меня несчастья и напасти не суть наказание, то это испытание. Я склонен истолковывать их таким образом, и пусть. Христос будет примером, так как Он много страдал, хотя я не понимаю, к чему столько страданий, как не для того, чтобы поднять престиж будущего блаженства. Я всё высказал! Теперь ты мне ответь!

 Но незнакомец, выслушавший меня с достойным удивления терпением, ответил лишь выражением кроткой насмешки на лице и исчез, оставив меня одного среди атмосферы, пропитанной неприятным запахом фенола.

 Очутившись на улице, я, следуя своему обыкновению, снова прихожу в раздражение оттого, что забыл лучшие свои аргументы, которые всегда выплывают слишком поздно. Снова развертывается целая пространная речь, а сердце воодушевленно бьется и настроение духа возбуждается, Ведь как-никак страшный и участливый незнакомец всё же выслушал меня и не разгромил. Он, следовательно, знает теперь мои доводы и поразмыслит о несправедливости, жертвой которой я являюсь. Может быть, мне даже удалось его убедить, так как он терпеливо выслушал меня и не противоречил.

 И прежняя фантазия о том, что я Иов, снова проникает в мой мозг. Ведь я действительно потерял всё свое достояние; у меня отняли мое движимое имущество, мои книги, средства к существованию, жену и детей; меня гнали из одной страны в другую и осудили на жизнь в пустыне. Я ли написал эти стенания или Иов? "Братья моя отступиша от мене, познаша чуждых паче мене, и друзи мои немилостиви быша: Не снабдеша мя ближни моя, и ведящии имя мое забыта мя. Соседи дому, и рабыни моя, -- (яко) иноплеменник бых пред ними: Раба моего звах, и не послуша, уста же моя моляхуся. И просих жену мою, призывах же, лаская сыны подложниц моих: Они же мене в век отринута, егда восстану, на мя глаголют. Гнушахуся мене видящи мя; и их же любих, восташа на мя. В кожи моей согниша плоти моя, кости же моя в зубех содержатся".

 Это всё бывает и со мной: трещины кожи -- все это совпадает! Но тут для меня прибавляется еще одно: я выдержал самые отчаянные мучения, когда обстоятельства, порожденные таинственными силами, принудили меня оставить невыполненными самые обыкновенные обязанности мужчины: пропитание и содержание детей. Иов выдержал искушение с достоинством и честью; для меня же всё погибло, даже честь, и всё же я. преодолел искушение покончить с собой самоубийством, я имел мужество жить обесчещенный.

 Принимая всё это во внимание, я уж не так отвержен, и если я не достоин милости, то могу пользоваться состраданием. Двадцать пять лет нес я службу палача и в конце концов сделался искусным в ней, при чём я сам себя казнил в присутствии общества, которое с одобрением приветствовало этот мой собственный приговор.

 Если я среди неудач и крушений, случайно постигнувших меня, не мог найти доброты, а встречал одно лишь недоброжелательство, то разве я хуже беспорочного слуги Предвечного? Любовь и доброта выказываются у нас, смертных, полными преданности и теплой сердечности поступками и словами, и добрый отец воспитывает детей своих с нежностью и без утонченной жестокости.

 Как глупо, что я забыл сказать всё это незнакомцу. На следующий раз я это возмещу.