Наконец дошли мы до ворот Флерусь, где спутник мой сделал мне знак остановиться, а сам через секунду оказался в другой стороне сада у ворот Gay-Lussac на расстоянии, казавшемся мне неизмеримо большим, несмотря на то, что оно составляет не более полукилометра; несмотря на расстояние, я ясно вижу незнакомца, окруженного светлым овальным ореолом. Не произнося ни единого звука, одним движением губ приказывает он мне приблизиться. Мне кажется, что я исполняю его желание, идя по длинной аллее; перед глазами у меня ипподром, который я знаю уже не первый год, над ним крест Пантеона, кроваво-красный на черном фоне неба.
Крестный путь! И, быть может, сорок страстей, если не ошибаюсь. Я знаками показываю, что хочу говорить, спросить, получить разъяснение, и спутник мой наклоном головы дает мне понять, что он согласен выслушать то, что я желаю сказать.
В то же мгновение незнакомец переменяет, место, не делая при этом ни малейшего движения, не производя ни малейшего шороха. Одно лишь замечаю я, что, приближаясь ко мне, он распространяет от себя бальзамический аромат, от которого расплывается мое сердце и расширяется грудь, и я решаюсь заговорить.
-- Ты преследуешь меня уже два года; чего хочешь ты от меня?
-- Почему ты это у меня спрашиваешь, когда ответ тебе заранее известен? -- говорит незнакомец, не раскрывая губ, с улыбкой, полной сверх-человеческой доброты, снисхождения и кротости.
Затем в душе моей снова раздается его голос:
-- Я желаю поднять тебя до более возвышенной жизни! Вытащить тебя из грязи!
-- Созданный из грязи, рожденный для низменного, упиваясь убийствами, как могу я освободиться от всего грубого, если не смертью? Бери же мою жизнь! Ты этого не хочешь! Так, значит, способ исправления -- это наложенные наказания. Но, уверяю тебя, унижения делают меня гордым, отречение от мелких житейских наслаждений развивает желания, пост внушает невоздержанность, что не было моим прирожденным грехом, целомудрие возбуждает желание страстей, принужденное одиночество внушает любовь к свету и к его нездоровым наслаждениям, лишения порождают жадность, а дурное общество, на которое я осужден, внушает мне презрение к людям и убеждение в том, что справедливости нет. Да, бывают времена, когда кажется, что Провидение неудовлетворительно осведомлено своими сатрапами, которым поручено управление вселенной, что его префекты и супрефекты грешат обманом, ложными сведениями. Так случилось со мной, что я терплю наказание за грехи других, что были такие дела, в которых я не только не виновен, но даже был защитником справедливости и обвинителем преступления, однако наказание пало на меня, тогда как виновник торжествует. Позволь поставить прямой вопрос: не состоят ли женщины участницами управления? Я это спрашиваю потому что существующий порядок управления вселенной кажется мне таким мелочным, таким несправедливым; да, несправедливым! Не было ли так, что каждый раз, когда. я возбуждал справедливое, и вполне законное обвинение против женщины, она всегда бывала оправдана, я же осужден! Ты не желаешь отвечать! И ты требуешь, чтобы я любил преступников, убийц души, отравляющих душевное настроение и подделывающих правду клятвопреступников! Нет! тысячу раз нет! "Предвечный, неужели мне не ненавидеть тех, которые Тебя ненавидят? Неужели мне не возмущаться против тех, которые восстают против Тебя? Я имею основание их ненавидеть: я считаю их за своих врагов". Так говорит псалмопевец, а я прибавляю от себя: Я ненавижу злых, как самого себя! И я творю следующую молитву: Наказуй, Господи, тех, которые меня преследуют ложью и злобой, как Ты меня карал, когда я бывал зол и лжив! Разве я виновен в богохульстве? разве я хулил Бога Отца, Бога Ветхого и Нового завета? Послушай только, какую защитительную речь держал перед Господом Моисей, когда израильтяне получили отвращение к манне: "Вскую озлобил еси раба Твоего; и почто не обретох благодати пред Тобою, еже возложити устремление людей сих на мя; егда аз во утробе зачах вся люди сия, или аз родах я; яко глаголеши ми: возьми их в недра, твоя, яко же доилица носит доимые, в землю, ею же клялся еси отцем их. Откуда мне мяса дати всем людям сим; яко плачут на мя, глаголюще: даждь нам мяса, да ядим. Не возмогу аз един водити людей сих, тяжко мне есть слово сие". Прилична ли эта речь недовольного слуги? И подумай, Господь не убивает громом этого мятежного, а напротив берет во внимание его слова и облегчает ему бремя тем, что выбирает семьдесят старцев, которые отныне разделяют с Моисеем тяжесть бремени. Предвечный, выслушивая свой народ, напоминает несколько добродушного отца, исполняющего желания неблагоразумных детей; Его устами говорит Моисей народу: "И даст Господь вам мяса ясти. Не един день ясти будете, ни два, ни пять дней, ни десять дней, ниже двадесять дней. До месяца дней ясти будете, дондеже изыдет из ноздрий ваших: и будет вам в мерзость". Это Бог, соответствующий моему идеалу и это Он же, о котором говорит Иов: "Буди же обличение мужу пред Господом, и сыну человеческому ко ближнему его". Но, недождавшись этого, несчастный осмеливается однако просить у Господа объяснения по поводу всего дурного с ним случившегося. "И реку ко Господеви, не учи мя нечествовати: и почто ми аще судил еси; или добро ти есть, аще вознеправдую: яко презрел еси дела руку твоею, совету же нечестивых внял еси". Вот упреки и обвинения, которые Бог принимает без гнева и на которые отвечает, не прибегая к грому. Где же он теперь, этот небесный Отец, способный добродушно улыбаться на безумство детей его и прощающий после того, как накажет? Куда скрылся он, домовладыка, содержащий дом в порядке и наблюдающий за надсмотрщиками, чтобы не было несправедливости? Не смещен ли он Сыном, этим идеалистом, не заботящимся делами мира сего? Или не предал ли он нас князю мира сего, называющемуся Сатаной, когда после падения первых людей Он проклял землю?
Во время моей бессвязной защитительной речи незнакомец смотрел на меня всё с той же снисходительной улыбкой, не выказывая нетерпения; но когда я кончил, он исчез, оставив после себя удушливый запах углекислоты, а я оказался один на темной, грязной улице Медичи.
Идя вниз по бульвару St.-Michel, я злился сам на себя за то, что я упустил случай высказать всё, что было на душе. У меня оставалось еще много стрел в колчане.
Но тогда, как при ярком свете газовых фонарей, меня окружает густая толпа народа и реальность возвращает меня снова к жизни со всей её мелочностью, сцена в саду представляется мне чудом, и я в испуге спешу к себе, где размышления повергают меня в пропасть сомнения и ужаса.
Что-то творится в мире, и люди ждут чего-то нового, что блеснуло перед ними. Это средневековое время, время веры и учений о вере, которое снова пробуждается во Франции после того, как там было уничтожено королевство и свержен миниатюрный Август, точно так же, как при падении Римской Империи и нашествии варваров, когда стоял в огне Рим -- Париж и Готы короновались в Капитолии -- Версале. Великие язычники Тэн и Ренан уничтожены и унесли с собой свой скептицизм; но за то снова ожила Жанна д'Арк. Христиане подвергаются преследованию, их процессии разгоняются жандармской силой, тогда как в дни карнавала происходят сатурналии и мерзость открыто творится на улицах под прикрытием полиции и при материальной поддержке правительства, которое в утешение предлагает недовольным circenses с убиванием гладиаторами диких зверей или без оного. Panem et circenses -- (дорогого) хлеба или цирковых развлечений! Всё продать можно за золото: честь, совесть, родину, любовь, судебный приговор! Это действительно доказанные и правильные симптомы процесса распадения общества, из которого добродетель и даже одно её название изгнаны за последние тридцать лет.
Наступили средние века! Женщины одеваются и носят прически, как тогдашние жены. Молодые люди носят монашеские накидки, выстригают себе тонзуру и мечтают о затворнической жизни; они пишут легенды, пишут Мадонн и вырезывают изображения Христа, ищут вдохновения в мистицизме магов, околдовывающих их Тристаном и Изольдой, Парсифалем и Гралем. Снова собираются крестовые походы против турок и против евреев; об этом хлопочут антисемиты и грекофилы. Магия и алхимия уже пустили корни и ожидают лишь первого доказанного случая колдовства, чтобы возбудить процесс против него и воздвигнуть костры. Средние века! Паломничества в Лурд, Tilly-sur-Seine, rue Jean Goujon! Даже само небо дает оторопелому миру знамение, чтобы он приготовился; Господь предупреждает циклонами, наводнениями, громовыми ударами.
Средние века -- вот проказа вновь наступающая, против которой парижские и берлинские врачи заключили недавно союз.
Прекрасное средневековое время, когда люди умели наслаждаться и страдать, когда сила, любовь и красота в последний раз выразились в краске, в сочетании линий и в гармонии раньше, чем их убило возрождение язычества, называемое протестантизмом.
Свободное копирование
