В Париже - 7

* * *

 Однажды в ноябре в воскресенье отправился я в ресторан, чтобы пообедать. На тротуаре по бульвару St.-Germain стоят два маленьких столика; по бокам красуются две зеленые кадки с олеандрами, а сверху бросает тень навес. В воздухе тихо и тепло, зажженные фонари освещают полную жизни кинематографическую картину проезжающих омнибусов, колясок, карет, в которых весело возвращается из Булонского леса разодетая по-праздничному публика.

 Пока я оканчиваю суп, являются два мои друга -- две кошки и занимают обычное место в ожидании мяса. Так как я несколько недель уже не слыхал своего собственного голоса, то говорю им маленькую речь, которая остается без ответа. Осужденный на это немое, голодающее общество, так как я избегаю дурной компании, где слух мой бывал оскорблен безбожными и грубыми речами, я возмущаюсь подобной несправедливостью. Я должен сказать, что ненавижу животных, как кошек, так и собак, так как я имею полное право в душе ненавидеть животных.

 Отчего это происходит, что Провидение, озабоченное моим воспитанием, постоянно наводит меня на дурное общество, тогда как хорошее общество могло бы силой своего примера способствовать моему усовершенствованию?

 В то же мгновение приходит черный пудель с красным ошейником, прогоняет моих друзей кошачьей породы и, проглотив оставленные ими крошки, доказывает свою благодарность тем, что мочит ножку моего стула, после чего неблагодарный циник принимает на тротуаре сидячее положение, обернувшись ко мне спиной. Из огня да в полымя! Жаловаться не стоит, потому что ведь еще может случиться, что вместо этого придет ко мне, пожалуй, еще и свинья, как это было с Робертом-Дьяволом и с Франциском Ассизским. От жизни можно так мало требовать! Так мало, и всё же для меня этого слишком много.

 Продавщица цветов предлагает мне гвоздик. Почему именно гвоздик, которых я не люблю, потому что они похожи на сырое мясо и пахнут аптекой! Наконец, по её настоянию я беру букетик, а так как я щедро за него плачу, то старуха награждает меня следующим пожеланием: "Да благословит Господь господина, давшего мне так много сегодня!" Хотя я отлично понимаю хитрость, но всё же для меня долго звучит приятно это благословение, так оно мне дорого после многих проклятий.

 В половине восьмого газетчики начинают выкрикивать вечерние газеты, и это служит для меня сигналом к уходу. Если я еще сидеть, буду чтобы полакомиться десертом или выпить стакан вина, то я знаю наверное, что получу так или иначе неприятность либо от группы кокоток, которые сядут напротив меня, либо от дерзких уличных мальчишек. Я несомненно осужден на диету, и если я дозволю себе три блюда и полбутылки вина, то наказание не замедлит обнаружиться. После того, как за первыми попытками к невоздержанности последовала кара, я теперь уже не решаюсь допустить излишества и чувствую себя отлично оттого, что посажен таким образом на половинную порцию.

 Итак, я встаю из-за стола, чтобы направиться к улице Бонапарта, а оттуда в Люксембургский сад.

 На углу улицы Гоцлин я покупаю папиросы; прохожу мимо ресторана "Золотой Фазан". На углу улицы Дю-фур я останавливаюсь перед изображением Христа, удивительно реально выполненного. Во время походов против литературы Зола искусство, настроенное духовно, не сумело оборониться против духа реализма, и, благодаря этому Вельзевулу, такое искусство должно исчезнуть. Невозможно пройти мимо, не остановившись перед этими картинами, написанными с живых людей кричащим красками импрессионистов.

 Магазин заперт, весь погружен во мрак, а Спаситель стоит в своей багрянице, освещенный с улицы газовым фонарем, обнажая свое кровавое сердце, с терновым венком на голове. Уже с лишним год, как меня преследует Спаситель, которого я не понимаю и помощь которого мне хотелось бы сделать излишней тем, что я сам хотел бы, если возможно, нести свой крест; это желание внушает маток мужской гордости испытывающей некоторое отвращение к малодушному сбрасыванию своих собственных грехов на плечи невинного.

 Я всюду видел Распятого: в игрушечных магазинах, в книжных лавках, в картинных магазинах, на художественных выставках, в театре, в литературе. Я видел его на своей наволочке, в снегу у нас в Швеции и на утесах берегов Нормандии. Готовится ли Он к своему путешествию? или уже Он пришел? Чего Он хочет?

 Тут на окне улицы Бонапарта Он уже не распятый; Он с небес спустился победителем, сияя золотом и драгоценными камнями. Стал ли Он аристократичен, как простой народ? Не Он ли "добрый тиран", о котором мечтает юношество? примиритель? просвещенный герой?

 Он отбросил свой крест и взял снова скипетр, и в тот час, как будет готов его храм на Mont de Mars (прежде называвшийся Mont des Martyres), он придет, будет сам управлять миром и свергнет с трона неверного заместителя, находящего, что ему слишком тесно в одиннадцати тысячах комнатах, составляющих infamia Vaticani loca, жалующегося на свое роскошно обставленное заключение и убивающего время маленькими вылазками на поле поэзии.

 Отойдя от Спасителя, я, дойдя до начала площади Св. Сульпиция, очень удивился, так как мне показалось, что церковь стоит очень уж далеко. Она отдалилась, до крайней мере, на километр; соответственно этому и фонтан. Не потерял ли я понятие о расстояниях? Я иду вдоль стены семинарии, и мне кажется, что конца ей не будет, такой длинной она мне представляется. Я употребляю полчаса, чтобы пройти этот клочок улицы Бонапарта, что обыкновенно требовало не более пяти минут. При этом передо мной идет лицо, всей фигурой и походкой напоминающее кого-то из моих знакомых. Я ускоряю шаги, я бегу, но незнакомец тоже прибавляет шаг, так что мне не удается сократить разделяющее нас расстояние. Наконец я дохожу до решетчатых ворот Люксембургского сада. Сад, запирающийся с заходом солнца, погружен в тишину и одиночество, деревья уже обнажены и клумбы опустошены вследствие осенних морозов и бурь. Но от него исходит приятный аромат: пахнет сухими листьями и свежей землей.

 Я поднимаюсь по Люксембургской улице и продолжаю видеть перед собой незнакомца, начинающего меня интересовать. Одетый, как я, в дородную накидку, но белого цвета, стройный и выше меня ростом, он идет впереди меня, пока я иду, стоит, когда я останавливаюсь, так что его движение зависит как бы от моего и я кажусь его проводником. Но одно обстоятельство привлекает особенное внимание: его плащ раздувается от сильного ветра, которого я не чувствую. Чтобы уяснить себе это обстоятельство, я закуриваю папироску, и, так как дым поднимается кверху, не уносясь в сторону, я прихожу к полному убеждению, что ветра нет. Впрочем, и деревья и кусты в саду не колышутся.

 Дойдя до улицы Вавин, сворачиваю я вправо, и в это мгновение я вдруг вместо тротуара очутился среди сада, не понимая, как это могло произойти, так как ворота все заперты.

 Передо мной на расстоянии двадцати шагов стоит, обернувшись ко мне, мой спутник, и от лица его, безбородого и ослепительно белого, распространяется сияние в форме эллипсиса, центральную точку которого составляет незнакомец. Сделав мне знак, чтобы я следовал за ним, идет он дальше и несет за собой свой лучистый ореол, так что, где он проходит, темный, холодный и грязный сад становится светлым. Больше того, -- деревья, кусты, трава зеленеют и покрываются цветами на пространстве, освещенном его лучами, и снова блекнут после его ухода. Я узнаю высокие канны с листьями, напоминающими уши слонов над статуей, изображающей группу Адама и его семьи, клумбу с Salvia fulgens, огненно-красный шалфей, персиковое дерево, розы, банановые деревья, алоэ, всех моих старинных знакомых, и все на свои местах. Одно только: времена года как бы перепутались, так что цветут и весенние и осенние цветы.

 Но что всего удивительнее, это то, что всё это меня не поражает, а кажется мне вполне естественным и должным. Когда я поравнялся с пчельником, то вижу, как летит рой пчел и садится на цветы, но на очень ограниченном пространстве, так что пчелы исчезают, как только попадают в темноту; больше того, -- освещенная часть одного и того же шалфея покрыта свежими листьями и цветет, тогда как неосвещенная его часть стоит поблекшая и черная от утренних морозов.

 Под каштановыми деревьями произошло нечто совершенно поразительное, когда в ветвях их пустое гнездо диких голубей вдруг оживилось появлением воркующих парочек.