Бросив взор на собор Богоматери, иду я по Августинской набережной через аллею буковых деревьев и чинар к началу улицы Дофина, к тому месту, где она сливается с Pont-Neuf.
Это самое богатое красками открытое место, и оно так радостно на меня действует, что я готов был бы сесть здесь на террасу виноторговца и ждать там конца моих дней. Это место положительно очаровывает меня ландшафтом, с этими чудными чинарами, статуей Генриха IV, этого олицетворения Франции, этими торговцами коллекциями бабочек, улиток, которые здесь своими ящиками загородили букинистов, яркими вывесками, изображающими винные бутылки, овощи, а сильней всего сознанием, что это Pont-Neuf, самый красивый в Европе мост, с его масками лесных богов, дриадами и сатирами. А может быть на меня чарующе действует и то, что в прежнее время много различных радостных обстоятельств связаны были с этим местом, что веселый смех еще парит в воздухе, который, отражаясь от земли и от стен, хранит в себе свое волнообразное движение.
Монетный двор, благородный, торжественный и молчаливый дворец, как все дворцы замкнутый в себе самом, и виду не показывает о том золоте, которое хранится в его погребах.
Институт, протягивающий руки к Лувру, своими высокими окнами напоминает блестящий гигантский дворец. А дворец на противоположной стороне реки не имеет вида отдельного здания, это целая горная цепь, где живет исполин, потомок Атлантид, который погружен в сон, как бы для того, чтобы собраться с силами ко дню возрождения. Когда я несколько дней тому назад вечером проходил мимо дворца Мазарини, то солнце уже зашло за высотами Пасси, но последние его лучи еще отражались в оконных рамах Лувра; а когда я прошел еще несколько шагов, то увидел, как засверкали окна Тюльери, одно за другим, вплоть до павильона Флоры. Это производило волшебное впечатление, и мне пришло на ум, что Барбаросса Франции пробудился, что Людовик Святой торжественно празднует день своего коронования и что к пиру приглашены во вретищах все монархи земли, и что они на коленях прислуживают за столом.
Наконец дошел я до начала улицы Бонапарта. Эта своего рода лощина образует как бы исток для кварталов Монпарнаса, Люксембурга и частью предместья St.-Germam. Надо проявить некоторую ловкость, чтобы втиснуться в этот исток, где кишат пешеходы и экипажи и где тротуар имеет всего аршин ширины. Я же ничего так не боюсь, как этих омнибусов, запряженных тройкой белых лошадей, потому что я видел их во сне, да к тому же эти белые лошади наводят на мысль об известном коне, о котором говорится в Апокалипсисе. В особенности же вечером, когда они следуют один за другим, с красным фонарем, я представляю себе, что лошади поворачивают ко мне головы, глядят на меня злобными глазами и кричат мне: "Подожди, мы доберемся до тебя!
Словом, это составляет мой circulus vitiosus, который я пробегаю два раза в день, и жизнь так тесно вставилась в рамки этого маршрута, что если я иногда дерзаю избрать другой путь, то я блуждаю и мне кажется, будто я потерял частицу моего я, мои воспоминания, кои мысли и даже чувство устойчивости.
Свободное копирование
