В Париже - 5

 Осужденный на одиночество, на изгнание из среды людей, я удаляюсь к Господу, ставшему для меня личным другом. Часто бывает Он гневен против меня, и я страдаю; часто Он кажется отсутствующим, осажденным просьбами с другой стороны, -- тогда мне еще хуже. Когда, же Он ко мне милостив, жизнь становится сладостной в особенности в одиночестве.

 По странной случайности поселился я на улице Бонапарта, католической улице. Я живу как раз напротив Ecole des Beaux-Arts и, когда я выхожу, мне приходится проходить по целой аллее зеркальных окон, откуда до верха улицы Якова меня сопровождают легенды Пувиса Де-Шавана, Мадонны Боттичелли, Девы Рафаэля и где книжные лавки с католическими молитвенниками и требниками не покидают меня до церкви St-Germain-des-Pres. Лавки со священными предметами образуют тут целую изгородь с Искупителем, Мадоннами, архангелами, демонами, со всеми четырнадцатью стадиями страстей Христа, рождественскими яслями, -- все это с правой стороны; с левой же выставлены иллюстрированные книги духовного содержания, четки, церковные облачения и утварь, и так вплоть до площади св. Сульпиция, где четыре церковных льва с Боссюэтом во главе охраняют самый священный в Париже храм. Повторив всю священную историю, вхожу я зачастую в церковь, чтобы подкрепить себя видом картины Эженя Делакруа, изображающей борьбу Иакова с ангелом. Дело в том, что эта картина всегда заставляет меня задумываться, при чём она будит во мне безбожные представления, несмотря на правоверный сюжет. Иногда, выходя из храма среди коленопреклоненной толпы, я уношу впечатление о борце, стоящем выпрямившись во весь раст, несмотря на сломанное бедро.

 Потом прохожу я мимо иезуитской семинарии, своего рода страшного Ватикана, которая испускает из себя целые неизмеримые потоки физической силы, действие которой, если верить теософам, ощутительно издалека. Таким образом дохожу я до своей цели, до Люксембургского сада.

 Уже во времена моего первого посещения Парижа в 1876 году этот парк имел на меня таинственную притягательную силу, и тогда уже поселиться в его окрестности было моей мечтой. Эта мечта стала действительностью в 1893 году, и с того времени, хотя с некоторыми промежутками, этот сад соединился с моими воспоминаниями, слился с моей личностью. Он, будучи в действительности незначительного размера, кажется мне в моем представлении очень большим. Как святой град в Апокалипсисе, он имеет двенадцать ворот, и чтобы еще более усилить сходство: "с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот" (Апокалипсис 21; 13). Каждый вход в отдельности производит на меня различное впечатление, основанное на группировке растений, зданий и статуй или же на связанных с этим личных воспоминаниях.

 Так, например, я чувствую себя радостным при входе в первый ворота с улицы Люксембурга, ведущей от святого Сульпиция; обросшая плющом сторожка привратника нашептывает мне скромную идиллию с прудом, утками и другими птицами; дальше расположен музей для картин в ярких светлых красках современных художников. Мысль, что друзья моей молодости -- Карл Ларсон, скульптор Вилли Валгрен, Фритц Тауло -- оставили там частицы своей души, молодит меня, и я чувствую, что их духовные лучи проникают сквозь стены и ободряют меня, так как друзья близки.

 Дальше видим мы Эженя Делакруа, лавры коего потомством признаны сомнительными.

 Вторые ворота, те, которые открываются на улицу Флерус, ведут меня к беговой площадке, широкой как ипподром и кончающейся цветочной террасой, где стоит мраморная Победа, как пограничный столб, и откуда виднеется вдали Пантеон с крестом на его куполе.

 Третьи ворота служат продолжением улицы Ванно и ведут меня в тенистую аллею, теряющуюся влево в своего рода Елисейских Полях, где играют дети, получая массу удовольствия от деревянных коней карусели, выступающей парами со львами, слонами и верблюдами, совсем как в раю. Дальше находится место для игры в мяч и детский театр между цветочными клумбами, Золотой век, Ноев ковчег: это весна жизни, которую я там встречаю среди осени моего существования.

 В южной стороне, к улице Ассас, плодовый сад и питомник представляют картину глубокого лета, период цветения прошел! Наступил сезон плодов, и ульи, стоящие тут же со своими обитателями, накопляющими к зиме запас золотой пыли, усиливают представление о зрелости времени.

 Вторые ворота, прямо напротив лицея Lotus lе Grand, образуют райский ландшафт. Бархатистый, в вечнозеленый газон, тут и там розовый куст и одно единственное персиковое дерево, по поводу которого я никогда не забуду, как однажды весной оно, украшенное цветами оттенка утренней зари, пленило меня, и я простоял целых полчаса перед ним, любуясь его маленькой, слабенькой, юной, девственной фигурой или скорей благоговея перед нею.

 Проспект Обсерватории врезывается в главные ворота, действительно царственные со своим позолоченным фасадом. Так как эти ворота слишком величественны, то я чаще всего останавливаюсь перед ними и любуюсь утром дворцом, вечером -- светлой линией Монмартра, вьющейся над крышами домов, и полярной звездой, мерцающей над решетчатыми воротами и служащей мне квадрантом для моих астрологическим наблюдений.

 Восточная сторона сада привлекает меня только воротами, ведущими с улицы Суфло. Оттуда открыл я однажды мой сад, море зелени с восхитительной линией исполинских тополей в голубоватой дали, полной тайн, когда не знал еще улицы Флерус, ставшей мне впоследствии как Пропилеи, дорогой к новой жизни. На этом месте я обыкновенно окидываю взором пройденную до конца дорогу, прерванную прудом, и по эту сторону любуюсь маленьким Давидом со сломанным мечом. Однажды утром, прошлой осенью, от фонтана образовалась радуга, что напомнило мне магазин красок на улице Флерус, где раскинулась моя радуга, как знак моей связи с Господом вечности (Infeino). Дальше к склону террасы пролегает мой путь мимо ряда статуй женщин, бывших более или менее королевами иди злодейками, и я останавливаюсь у большой лестницы, весной увенчанной цветущим боярышником и служащей достойной рамкой к этому обширному цветочному кругу. Осенью гранатовые деревья и столетние олеандры, -- чуть ли не исторические экземпляры, точно так же, как вееровидные пальмы, окаймляющие громадные хризантемовые клумбы, вокруг коих кружатся бабочки, воркуют горлицы и хохочут дети, -- служат мне иллюстрацией к волшебным сказкам.

 А на самом верху, над египетскими смоковницами и шпицем Малого Люксембурга возвышаются башни-близнецы св. Сульпиция, не похожие ни на какие другие и не схожие между собой.

 В северную часть сада доступ открыт тремя воротами, но я пользуюсь только двумя, так как третьи охраняются солдатом. Ворота напротив Одеона образуют как бы преддверие к оперному театру: старинное и одиноко стоящее здесь здание, под арками которого сходились все богини пения, много говорит сердцу, алчущему красоты и знания. Квартал юношеских поэтов Мюргера и Де-Банвиля навевает юношеские мечты, грезы двадцатилетних студентов.

 Фонтан Медичи -- овидиевский стих, облеченный в белый мрамор, возвышается у пруда, перед ним молча останавливаются на лету вороны, глядя на молодую любовь, развертывающуюся без стыда на глазах у черного Циклопа (у него их два), тогда как вся группа увенчана молодыми виноградными листьями и осенена лучшими во всей Франции чинарами.

 Это дивно красиво! Это вечный праздник! Языческий!

 Что-то орфейское! А вместе с тем полное грусти, уныло напоминающее элегию любви, которая должна принесть грустный конец для Галатеи, Аций которой должен быть размозженным брошенной Полифемом скалой.

 Последние ворота, возле музея, производят смешанное впечатление коршуна, поместившегося без видимого основания на голову сфинкса, и поцелуя Геро в лоб Леандра, когда его вследствие несчастного случая постигла преждевременная смерть, которую легко можно было заранее предсказать. Затем я делаю еще небольшой крюк, прохожу мимо музея современных художников и углубляюсь в аллею розового сада с его десятью тысячами роз.

 Это составляет мою утреннюю прогулку. Выбирая для входа в сад то одни, то другие ворота, я настраиваю себя на известный лад. Обратно я возвращаюсь по бульвару St.-Michel и обращаю взоры свои на башни Св. Капеллы, которая руководит мною сквозь множество различных проявлений суеты людской, изображенной во всевозможных видах на выставках окон, а на тротуарах выступающей в образе веселых девиц и детей мира сего. Дойдя до площади St.-Michel, я чувствую себя под покровительством архангела, убивающего змею: неящеровидный хвост делает то, что кажется, что в этом произведении искусства ясно воплощен злой дух, и не бараньи рога или приподнятые кверху брови, а рот, неплотно закрывающийся с боков, и сжатые спереди губы, которые прикрывают четыре передних зуба. Боковые зубы торчат, не прикрытые губами, и страшная улыбка, видимая сбоку, выражают образ вечной злобы, которая еще зубоскалит в то время, как пронизывают сердце копьем.

 Три раза в моей жизни встречался я с этим ртом: у актера, у женщины-живописца и еще у одной женщины, и я ни разу в этом не ошибся.