Глава тридцать четвёртая
НОВОСИБИРСК
Новосибирская пересылка была нашей следующей остановкой. На воронках нас доставили до места, где кончилось наше благополучие. Серия старых полусгнивших бараков была расположена на большой грязной площади. Внутри было не лучше, чем снаружи. Небольшие тёмные камеры были невероятно грязны и забиты людьми. Лето было жаркое, и мы буквально задыхались при температуре в 40 °C. Баня была рассчитана человек на 20, а заводили туда по 50 и 60 одновременно. С водой дело обстояло плохо: то не было горячей, то не было холодной; в раздевалке был земляной пол, в том же помещении была прачечная. Полуголые бабы стирали бельё, между ними бродили мужики, подвергаясь «санобработке», раздеваясь и одеваясь.
Камера, в которую я попал, была узкая, с нарами на одной стороне в с маленьким мутным окном, закрытым этими нарами. Две огромные параши загораживали проход и смердели до крайности. В добавление ко всему у многих был понос, и это не улучшало воздуха. Пища была такая же, как в Свердловске, но с водой дело обстояло плохо: её при страшной жаре было недостаточно. В довершение всех этих неудобств и неприятностей у меня сделалась нервная экзема на руках и подошвах ног. Она меня очень мучила; мази, получаемые из санчасти, несколько облегчали зуд, но болезни не лечили.
Ларёк и здесь объезжал нас ежедневно и был снабжен даже лучше, чем в Свердловске. Я крепко держал данные мне немцами деньги, хотя соблазн был велик, в особенности, когда в ларьке появилась земляника, продававшаяся по 18 рублей литр. В тёмной дыре, каковой была наша камера, жизнь шла своим чередом. Меня выбрали старостой; я должен был смотреть за порядком, раздавать хлеб и пищу и, в случае надобности, сноситься с начальством. В нашей камере было всего 30 человек, большинство из них пожилые мужчины, и поддерживать среди них порядок было дело несложное.
Из всех, находившихся там, у меня в памяти осталось только несколько человек.
Во‑первых, мой сосед по камере инженер Притыкин. Это был маленького роста, худой, бесцветный и совершенно лысый еврей из Ленинграда, лет шестидесяти. История его такова: сын инженера-технолога и сам инженер, окончивший Петербургский технологический институт, он служил по постройкам железных дорог, неоднократно ездил для приёмок в Англию, а свои отпуска проводил во Франции; прилично владел и английским и французским языками. После революции он не эмигрировал, а остался работать в России инженером. Политикой никогда не занимался. Основной чертой его характера была оппозиционность, которая часто выливалась в формы, раздражавшие не только тех, против кого она была направлена, но и его единомышленников. У меня было впечатление, что ему положительно доставляло удовольствие создавать всем затруднения своей персоной. Мне пришлось позже быть с ним на одном лагпункте и на собственной шкуре испытать это странное и неприятное свойство.
Еврей по национальности, он никогда об этом не задумывался и не придавал этому обстоятельству никакого значения. Однако, когда в Советском Союзе начались преследования евреев, он, видимо, из чувства оппозиции, официально объявил о своём желании переселиться в Палестину, подав соответствующее прошение в Министерство внутренних дел и одновременно обратясь с просьбой о визе в Министерство Иностранных Дел. Результат был для старика плачевный: его арестовали, и ОСО дало ему 10 лет ИТЛ. Теперь он был на пути в лагерь. В камере он ссорился со всеми и всех задирал, и мне приходилось чуть ли не каждый день улаживать самые глупые недоразумения.
Другой запомнившийся мне заключённый этой камеры был певец-бас Свердловской оперы по фамилии Рождественский. За что он был осуждён — мне неизвестно; как человек он был тихий и культурный. К сожалению, всё время нашего пребывания в Новосибирской пересылке он страдал желудком и не слезал с параши, вызывая нарекания сокамерников, что, видимо, его очень мучило. Позже я был с ним на одном лагпункте, где он умер от рака горла.
Наконец третий персонаж, оставшийся в моей памяти, был бывший директор технического училища в Могилеве. Он был тоже еврей. Он состоял в коммунистической партии с 1922 года, но до революции принадлежал к БУНДу (еврейская социал-демократическая организация), и это обстоятельство привело его в нашу компанию. Человек он был угрюмый, ни с кем не разговаривал и держался особняком. Он был хорошо снабжён продуктами на дорогу и, отказываясь от тюремной пищи, открывал свой чемодан и ел из собственных довольно обильных запасов продукты, которые нам в нашем положении казались необычными деликатесами. Однажды он обратился ко мне с вопросом:
— Вы здесь, как я вижу, старший?
— Товарищи выбрали меня старостой, — ответил я.
— Так вот не могли бы вы предоставить мне другое спальное место? Он лежал на нарах рядом с двумя уголовниками, получившими за побег из лагеря 58‑ю статью. Один из них был перс, другой — русский, оба в возрасте 20–23 лет. Вели они себя тихо, никого не задевали, были вежливы и попыток к кражам и вымогательствам не делали. Единственное их занятие — они целый день играли в карты, что меня удивляло, так как я знал, что воры всегда играют на интерес, а у них абсолютно ничего не было: каждый из них двоих, как говорится, был «гол, как сокол». Поэтому я некоторое время присматривался к ним, опасаясь краж у других сокамерников, однако никто не жаловался, и я успокоился.
Заявление мрачного директора заставило меня насторожиться, я сразу вспомнил его чемодан и потому осведомился:
— У вас что-нибудь пропало?
— Нет, — сказал он, — но дело в том, что, как вы, вероятно, заметили, эта пара целый день играет в карты, и проигравший за день играет ночью роль супруги для выигравшего, а мне, человеку семейному, чрезвычайно неприятно наблюдать это. Скажите, в лагере это общепринято?
— Среди политических этого нет, или почти нет, а как среди уголовников — я не знаю, так как когда я был там, то вместе с нами были и женщины, но допускаю, что когда женский элемент был отделен, то порок этот мог распространиться.
Желание почтенного директора было мною удовлетворено.
Через две недели нас вызвали на дальнейший этап. На этот раз этап был так называемый «большой», так как на пересылке накопилась масса народа. Более диких картин, разыгравшихся при приёме этого этапа конвоем, я ни разу ни до того, ни после не видел.
Громадный двор пересылки, окружённый серыми покосившимися домами, был сантиметров на 20 покрыт мельчайшей пылью. Около 40 солдат-конвоиров производили на этом дворе «шмон». Для видимости под ноги каждому обыскиваемому клали портянку, которая тонула в пыли. Раздеваться нужно было, стоя на одной ноге. Многие падали или садились прямо в пыль, окутывавшую голых людей пепельным покрывалом; осмотренные вещи бросались солдатами прямо на землю и тоже обращались в серые грязные тряпки. Положение осложнилось тем, что солдаты срезали с одежды все металлические пуговицы, отбирали алюминиевые кружки, банки, ложки, и всё это складывалось в кучи.
За столиком, где проверялись формуляры, сидели какие-то подмазанные и прифранченные дамы; ещё несколько таких же то и дело проходили через площадь к столу, принося пачки новых формуляров взамен проверенных и сданных начальнику конвоя. Многие принуждены были ехать дальше босиком, так как у них отобрали ботинки на том основании, что на них были металлические крючки. Конвоиры были грубы до крайности и будто нарочно вываливали платье в пыль, разбрасывая его кругом. Голые люди приседали, разводя одновременно руками, и зачастую, не удержав равновесия, падали, поднимая столбы пыли.
Выданная на дорогу солёная салака, завернутая а газетную бумагу, выскальзывала из неё и падала на платье. Обысканные, поощряемые ругательствами и угрозами конвоиров, осуждённые быстро подхватывали загаженное белье и нагишом бежали в сторону одеваться. Но иногда солдаты гнали их полуодетыми в воронки для доставки на вокзал. В каком-то доме с выставленными окнами сидели, как в ложах театра, заключённые женщины, видимо, тоже предназначенные на этап, и ждали своей очереди для шмона.
Наконец мы были водворены в вагоны по 70 человек в каждый и стали ждать отправки. На наше несчастье, рассохшиеся бочки с питьевой водой, поставленные в вагоны, текли, и весь пол был мокрый. Тронулись мы ночью. Наутро, осмотревшись, я увидел, что, кроме Карасика, никаких других знакомых в вагоне не было. Как выяснилось позже, ехали мы в Тайшет в Озерлаг, и пространство между Новосибирском и Тайшетом мы покрыли в 7 дней. Температура снаружи была 35 °C. Какова она была в закупоренных товарных вагонах с железной крышей, нагреваемой солнцем, мне не известно, но ощущение было как на полке в жарко натопленной бане. Люди сидели голые, обливаясь потом. Некоторое облегчение наступало ночью, когда солнце садилось и жар спадал. Обильную пищу давали два раза в день, но есть мы не могли, так как по принятии её становилось ещё жарче. Наконец через неделю наши муки кончились, и мы в количестве двух вагонов были отцеплены в Тайшете.
Свободное копирование
