Глава тридцать третья
СЕДЬМОЙ ЭТАП
В общей камере, в которую я попал после объявления мне приговора, было 25 человек разной публики; были находившиеся под следствием, были уже приговорённые и, наконец, несколько человек, привезённых из Интинского лагеря в качестве свидетелей и для пересмотра дел. Здесь я узнал новости с Инты, представлявшие для меня некоторый интерес; узнал я также, что недавно через камеру прошли на этап Зусманович и Антипов, из них первый получил 25 лет, а Антипов — 15 лет. Я был совершено уверен, что поеду обратно на Инту, так как не знал правил отправления ГУЛАГом в лагеря лиц, по той или иной причине вновь попадавших в Москву. Оказалось, что если из лагеря кого-либо выхватывали в Москву в качестве свидетеля или на пересмотр дела, то его обыкновенно возвращали в тот же лагерь. Я же пробыл в промежутке 4 месяца во Владимирской тюрьме, и поэтому для меня требовался новый наряд ГУЛАГа, а попасть по новому наряду в старый лагерь, уже заполненный, шансов не было.
Погода стояла солнечная, прекрасная, и я, измаявшись за полтора года по тюрьмам, рвался в путь, надеясь в лагере подышать свежим воздухом и полюбоваться хотя бы небом. Моё желание сбылось 15 июня 1951 года, когда я был вызван из камеры на этап, седьмой по счёту. Человек ко всему привыкает, и я положительно не испытывал больше неудобств: всё казалось мне вполне удобно. Я мог спать на досках в любом месте и в любое время; к дрянной пище я привык, причём должен указать, что к 1951 году она стала много лучше и питательнее. Кроме того, я, находясь в последнее время на лазаретном питании, несколько объелся, ощущение постоянного голода прошло, и количество пищи, требуемое организмом, стало меньше.
Этап тоже меня нисколько не смущал. Всё устроится, думалось мне, не впервой. Зато моя подлинная, прошлая жизнь отодвинулась куда-то вдаль, стала виденным когда-то сном, может быть, очень красивым и интересным, но смутным и нереальным. Теперь я редко думал о ней. В этапной камере я застал 6 человек, из которых пятеро было советские офицеры, примерно в полковничьем возрасте, а единственным штатским был еврей. На нём я остановлюсь.
Фамилия его была Карасик, по профессии он был экономист, возраста 50–55 лет, отец его был врачом в Казани, он же в прошлом студентом Казанского Университета. В дореволюционные времена он был анархо-синдикалист, имел связь с Кропоткиным, был приговорён Царским судом к 5 годам заключения, которого ему не пришлось отбывать благодаря революции 1917 года.
После октябрьского переворота он, хотя и не вступал в компартию, но, по его словам, всецело ей сочувствовал, забыв свои юношеские анархические увлечения. Но МГБ этих его «увлечений» не забыло, и в один прекрасный момент Карасика взяли за шкирку и стали вытряхивать из него воспоминания об его юношеских увлечениях на бумагу. Карасик всё добросовестно рассказал, следователь также добросовестно записал, и в результате получилось так, что как будто это были не воспоминания, а настоящая действительность, и Карасик по обвинению к принадлежности к анархическому движению получил 10 лет с конфискацией имущества, состоявшего главным образом из книг. Карасик, помимо своей непосредственной работы в качестве экономиста, занимался научной работой, разрабатывая вопрос о влиянии скандинавов на Древнюю Русь и роли, сыгранной ими в основании Русского государства.
Было совершенно ясно, что Карасик был тоже жертвой еврейской кампании, но сам он этого не понимал, будучи не знаком с её размерами; он объяснял постигшее его несчастье каким-то досадным недоразумением. Человек он был чрезвычайно кроткий и доброй души. Воспитываясь в Казани, где он прошёл гимназию и университет, он не считал себя евреем, действительно, кроме наружности в нём не было ничего специфически еврейского. Но всё это я узнал о Карасике позже, живя с ним в одном бараке и на лагпункте. В настоящий момент, находясь в этапной камере, я прислушивался к шуму и руготне, поднятыми моими военными спутниками, требовавшими дежурного офицера. Причина их волнения была та, что они не успели запастись в тюремном ларьке табаком на дорогу. Дежурный офицер явился, дело с ларьком уладилось. Явившийся сейчас же по его приказанию ларёчник стал удовлетворять требования моих спутников, они отходили от двери, нагруженные своими покупками. Один из них, как позже оказалось, полковник Коновалов обратил внимание на то, что я не принимаю участия в покупках, и осведомился о причине этого. Я ответил, что причина очень простая: я иностранец и не имею денег. Тогда Коновалов воскликнул:
— Товарищи, вот этот наш товарищ не имеет денег и не может купить табаку. Давайте сделаем складчину!
Складчины они не сделали, но, накупив сигарет и махорки в индивидуальном порядке, сложили довольно основательное количество на лавке около меня.
Так называемый сухой паёк на дорогу теперь был значительно лучше, чем раньше: кроме хлеба, сахара и солёной рыбы нам выдали по полторы банки рыбных консервов и по куску колбасы. От селёдок мои товарищи хотели отказаться, но я сказал, что сельди по качеству очень хорошие и что на первой пересылке я им их вымочу, и они их с удовольствием съедят, тем более что на пересылках пища, хоть и обильная, но очень пресная. Так и сделали. Когда нас вывели на тюремный вокзал, то я увидел, что отправляемый этап состоит не только из нас; во дворе находилось до сотни других людей, стоявших рядами по пяти, к которым мы и пристроились. Я понял, что людей собрали на целый столыпинский вагон. Так это и оказалось. В воронки нас разместили без излишней тесноты и доставили прямо на пути, минуя все пересылки, и погрузили в «Столыпина» человек по 10 на купе, причём я попал вместе с моими «благодетелями». В путь мы тронулись к ночи, а наутро я мог констатировать, что наша дорога идёт не на Инту, а на Урал или в Сибирь. Я расстроился этим обстоятельством и пожалел, что вовремя не сговорился со следственными властями.
Свободное копирование
