Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 115

Глава двадцать девятая

ЛЕФОРТОВСКАЯ ТЮРЬМА ЧЕТВЁРТЫЙ РАЗ

В Лефортовской тюрьме я просидел в одиночке до 20 февраля 1951 года.

О санаторном режиме больше не было речи, но ввиду того, что я являлся до некоторой степени её аборигеном и меня знали и корпусные и вертухаи, отношение ко мне было хорошее, и никто не придирался, если я днём дремал, сидя на кровати. Новосёлов вызвал меня через неделю после моего переезда, и на выраженное мною неудовольствие по поводу перевода из Сухановской тюрьмы сказал, смеясь, что приличная публика живёт на даче летом, а на зиму переезжает в город.

Я получил разрешение на книги. О деле он ничего не говорил. При втором вызове Новосёлов угостил меня завтраком из офицерской кухни, состоявшим из гречневой каши с бараниной, двух гамбургских сосисок с горчицей, куска французской булки с маслом и стакана чая. О деле мы опять ничего не говорили. Новосёлов рассказывал о жизни в Москве, о магазинах, полных товаров, о концертах, театрах и о публике в них, а также о туалетах дам, начинающих принимать роскошный характер. На какую-то мою фразу, в которой я назвал его моим следователем, он сказал, что в отношении меня он не следователь, а «оформитель», что ещё раз подтвердило правильность моего предположения о желании МГБ продолжить мне срок.

Наконец при третьем вызове произошёл тот разговор и допрос о моём письме из лагеря жене профессора Павлова, урождённой Орешниковой, о котором я упоминал в начале моего повествования. После этого наступила довольно большая пауза.

17 февраля я был вызван в четвёртый раз. Этот вызов оказался поворотным пунктом в этой, начинающей мне надоедать, истории. На этот раз Новосёлов был очень серьёзен и говорил сухо. Видимо, разговор был им обдуман заранее, он был очень лаконичен в формулировках.

— Видите ли, Бьёркелунд, я вижу, что вы не хотите пойти навстречу следственному аппарату и упорно запираетесь. Ну, что же? Это ваше дело, вы не ребёнок и знаете, что делаете. Но мы тоже знаем, что делаем, и терять бесконечное количество времени на вас мы не можем. У нас сейчас масса работы более актуальной, мы всё время работаем под угрозой новой войны, которую нам хочет навязать Америка, и ваше дело совсем не актуально. Однако руководство рассматривает вас как человека опасного и безусловно ловкого — это вытекает из всех ваших дел, допросов и поведения. Всякая другая контрразведка поступила бы с вами более решительно и сурово, но мы человечны и кроме того, относимся к вам с большой симпатией.

Поэтому мы решили сделать вам предложение такого рода. Вы знаете, что срок вашей изоляции кончается в 1955 году. Со всей вероятностью можно сказать, что к этому году наш конфликт с Америкой выльется в открытую войну. Президент Труман[1] уже сейчас объявил свою страну на военном положении со всеми вытекающими из этого последствиями. Вам должно быть понятно, что ваше освобождение в такой момент для нас нежелательно. Поэтому ОСО постановило продлить ваш срок ещё на 5 лет, то есть в целом вы будете иметь 15 лет.

Если война кончится раньше этого времени, то вы нам не будете опасны, и мы вас выпустим; в случае же победы Америки вы, конечно, тоже освободитесь, и американцы вас, вероятно, увенчают лаврами. Вы можете рассматривать эти 5 лет условными.

Однако, как вам известно, Советский Союз является правовым государством, и, чтобы провести эту меру, нам необходимо соблюсти некоторые формальности, и в ваших собственных интересах будет оказать нам помощь с осуществлении их. Поэтому мы вам предлагаем следующее: я перепишу ваш старый сводный протокол и добавлю только несколько строк, а именно: «находясь а лагерях, я не изменил своей идеологии и в разговорах с товарищами высказывал мнение, что свободно жить можно только вне пределов Советского Союза».

Мы говорили с прокурором, и он сказал, что этого вполне достаточно для дачи 5 лет. Если же вы не согласитесь подписать протокол, то ваше пребывание в тюрьме продлится ещё неограниченное время, и мы будем искать на вас материал по лагерям, где вы сидели. Я совершенно уверен, что вы говорили и похуже вещи, которые по выяснении дадут возможность дать вам 10 лет. Но вам этого не надо: согласно данной установке хватит пяти. Что вы на это скажите?

— Я вам скажу следующее; — ответил я. — Мы с вами знакомы не первый год, мы старые знакомые. За это время мы могли изучить друг друга, и для меня довольно неожиданно, что вы, видимо, считаете меня дураком. Возможно, что пребывание по тюрьмам и лагерям притупило мои умственные способности, но не настолько, чтобы я не сумел за это время изучить метод вашей работы. Я сижу здесь уже год, и за это время вы собрали из лагерей от ваших оперуполномоченных всё, что они обо мне имели и — ничего не получилось. То, что вы хотите дать мне новый срок, я знал с самого начала и ни одной минуты в этом не сомневался. Размер срока мне безразличен: 5, 10, 15, 25 и так далее — я твёрдо уверен, что отсюда я никогда не выйду. Фактически мой срок будет определён Господом Богом — когда он положит предел моему существованию. Ваша угроза держать меня в тюрьме до выяснения возможности продлить мой срок недействительна хотя бы потому, что мне, право, всё равно, в какой тюрьме сидеть: в Лефортовской следственной или во Владимирском изоляторе, здесь мне даже больше нравится — кормят лучше. Но я с удовольствием подпишу предложенную вами версию протокола, так как хотя добавленная вами фраза и не была высказана мною, но я с ней вполне согласен. Во‑первых, в 60 лет человек не может изменять своей идеологии, в особенности учитывая то, что вы мне здесь для её подтверждения показали, а во‑вторых, правильность её установки подтверждается получением за неё новых пяти лет. Я согласен, прошу дать перо и чернила. Жаль только, что вы промурыжили меня здесь зря целый год: я подписал бы это на второй день после моего приезда.

Новосёлов сбросил свою официальность и, улыбнувшись, сказал:

— Вы могли заметить из моих разговоров и обращения с вами, что я всегда считался с вашим мнением и с вами персонально. Мы очень вам сочувствуем, но обстановка и безопасность государства диктует нам те меры, которые мы принуждены принимать. Я хотел бы, чтобы вы не смотрели так пессимистически на ваше положение и поверили нам, что при изменении обстановки вы будете освобождены. В доказательство нашего сочувствия я могу сообщить вам, что содержание в тюрьме вам будет заменено содержанием в лагере, так как мы считаем, что там вам будет лучше и свободнее. Если в том лагере, куда вы попадёте, вам будут чинить какие-либо неприятности, обратитесь к нашему местному уполномоченному с устным заявлением. Он передаст это в опер-чека-отдел, а туда мы дадим нужные распоряжения в отношении вашего содержания и занятий. Я думаю, большего вы от нас требовать не можете.

Я ответил, что не хочу продолжать дискуссию и не хочу выражать благодарности МГБ, так как это не отражало бы моих действительных чувств, снова попросил документ для подписи, на что Новосёлов сказал мне, что документ ещё им не составлен, и перед тем, как я его подпишу, он должен быть в окончательной форме одобрен руководством. На этом мы остановились. Через три дня после этого разговора я был переведён из Лефортовской тюрьмы в спец-корпус Бутырской тюрьмы.