Когда я через несколько дней был снова вызван, то увидал, что Кузнецов пригласил себе подмогу: рядом с его столом сидел элегантный молодой человек в морской форме с погонами старшего лейтенанта, который, как только я сел, начал, видимо, приготовленную им речь:
— Мы видим, что вы не вполне отдаёте себе отчёт как в том, где вы находитесь, так и в том, что вам в силу этого может угрожать. Вы находитесь в руках контрразведки, а это дело тёмное: вас могут просто пристрелить, вы исчезнете — и концы в воду.
— Если я вас верно понял, — ответил я, — то вы официально заявили, что ваша контрразведка занимается тёмными делами и прячет концы в воду, пристреливая людей. Я до сих пор думал, что это измышления буржуазной прессы и, насколько заметил в лагере, по крайней мере, для не чинов МГБ, подобные действия грозят 10 годами.
— Видите себя прилично и не извращайте моих слов. Непорядочно пользоваться уважением, которое мы проявляем по отношению к вашим сединам. Мы можем посадить вас в карцер и усилить применяемый к вам режим, — сказал он строго.
— Разрешите обратиться с вопросом. — Пожалуйста.
— Считаете ли вы, гражданин старший лейтенант, угрозу пристрелить человека уважительным отношением к его сединам?
— Довольно! — воскликнул он. — Я не дурак и не позволю вам ловить меня на словах и их выкручивать так и сяк. Мы не в игры с вами играем, здесь следственная часть, и мы хотим знать от вас правду о вашей преступной деятельности. Частично нам многое известно, но мы хотим, чтобы вы рассказали нам всё, понимаете — всё, — подчеркнул он дважды.
— Слова извращаете вы, говоря, что я назвал вас дураком, я этого не говорил. Что касается моей деятельности, то вам всё известно из двух предыдущих следствий, и мне прибавить нечего. Но так как всё это касается времён давно прошедших, то я допускаю, что мог чтонибудь и забыть. Поэтому я предлагаю вам сказать то, что вам известно, и я охотно заполню пробелы.
— Нет, мы хотим, чтобы вы рассказали сами, это раз, а два — вы лжёте или провоцируете меня. Я никогда не говорил, что вы назвали меня дураком, да вы и не посмели бы поступить так нахально.
— Гражданин старший лейтенант, я думаю, что вы должны сами понимать, что такой разговор ни к чему не приведёт. Поэтому я предлагаю вам конкретно сказать, в чём вы обвиняете меня, и не статьи — я их имею, — а факты. Поясню: вот вы сделали то-то и то-то, что вы можете сказать по этому поводу? На всё это я смогу ответить: да или нет, и если нет, то почему. Вы же ставите вопрос примерно так: расскажите нам чистосердечно, что мы о вас знаем. А позвольте спросить, откуда я могу знать, что вы обо мне знаете?
— Мы так вопроса не ставим, мы предоставляем вам рассказать самим и тогда, сравнив ваш рассказ с тем, что нам о вас известно, мы можем судить о вашей правдивости.
— Для того, чтобы что-нибудь рассказывать, нужно знать, о чём рассказывать, а я этого не знаю. Моя частная жизнь вас интересовать не может, а то, что вам интересно, мною уже рассказано, сформулировано четырьмя следователями и записано в том увесистом томе, что лежит на столе у капитана Кузнецова. Я лично к этому ничего прибавить не имею.
— Плохо, Бьёркелунд, очень плохо — для вас, конечно. Я могу только сказать, что вы делаете всё, чтобы продлить время вашего пребывания в тюрьме.
— Ну, у меня времени много: по старому сроку осталось ещё 5 лет, а сколько будет по-новому — не знаю.
— Я порекомендовал бы вам хорошенько подумать о том, что я вам сказал, это в ваших интересах.
В с этими словами мой собеседник вышел.
По выходе его из кабинета Кузнецов рассмеялся.
— Слушай, Вольдемарыч, ты, право, зря хорохоришься, давай сделаем всё по-хорошему. Вот я тебе дам намёк, а ты в камере подумай, может, это и наведёт тебя на мысль. — Прошу! — сказал я.
— Что тебе говорит фамилия Борис Линдстедт? Я задумался и сказал вполне правдиво:
— Ничего не говорит. В 1921–1922 годах был в нашем консульстве Линдстедт, но звали его не Борис, а как-то иначе. Я лично мало его знал и позже с ним никогда не встречался.
— Ну, это вы мало подумали, вы в камере подумайте. А вот ещё: что вам говорит фамилия… — и он назвал совершенно неизвестное мне имя.
— Такого не знаю.
Тогда Кузнецов полистал лежавшие перед ним бумаги и сказал:
— А Марию Александровну помните?
— Да. Это моя первая жена.
— Нет, не она, а другая. Припомните.
— Не знаю, думаю, что встречал и других Марий Александровн, но сейчас как-то не идёт на память.
— Вот-вот, — обрадовался Кузнецов. — Вот, подумай как следует в камере, может, и вспомнишь, а я ещё помогу: Яльмар. Вот теперь думай.
И я был уведён для дальнейших размышлений.
Они были невесёлые. Я был недоволен своим поведением во время последнего допроса: я погорячился, а это было глупо. Мне надо было быть возможно сдержаннее с этим старшим лейтенантом, а не петушиться. Очевидно, Кузнецов привёл его, чтобы оградить себя от моих обвинений, и я своими репликами выбил из своих рук козырь, который мог бы использовать в случае надобности против него. Это раз. Затем: Кузнецову удалось сбить меня и поселить во мне неуверенность. Очевидно, всё же что-то в них есть, но что? Этого я, как ни старался, сообразить не мог. Если начать разбирать его намёки, то получается следующее. Кроме того Линдстедта, которого я знал в консульстве, в Гельсингфорсе действительно был один Боб Линдстедт, о котором я слышал, но лично его не знал. Линдстедт был коммерсант, яхтсмен и секретарь шведского коммерческого клуба. Он явно не имел никакого отношения к большевикам и интересовать их не мог. Яльмаров я знал троих: один мой дядя Яльмар Хеккерт, но он давно умер. Яльмар Теревяйнен… не знаю, не думаю, во всяком случае, я никогда не слышал о нём ничего, что могло бы интересовать большевиков.
Вдруг меня осенило: ротмистр Яльмар Бьёрклунд! В наших фамилиях разница только в одной букве «е» после «к». Бог знает, чем он занимался и его дела, но был он известен как бретер и авантюрист. Он умер перед войной. Жену его звали Мария Александровна, до замужества Мушка Алтухова, дочь нашего корпусного офицера. Стой! Вот в чём, очевидно, недоразумение! Подумав ещё немного, я остановился на этой гипотезе. Теперь мне хотелось, чтобы Кузнецов вызвал меня как можно скорее, чтобы распутать эту историю. Однако ждать этой оказии пришлось примерно месяц. Между тем моё одиночество в камере окончилось, и я получил сокамерника.
Свободное копирование
