Глава двадцать третья
ВЛАДИМИРСКАЯ ТЮРЬМА
От тюрьмы и сумы не отрекайся.
Народная поговорка
Сидеть в тюрьме — дело невесёлое, невесело также и читать об этом. Очень однообразно и скучно, но из песни слова не выкинешь, и раз такова была моя судьба, то придётся, хоть вкратце, рассказать и об этом эпизоде.
Правила тюремные, вероятно, во всем мире более или менее одинаковые, они везде строгие, ибо тюрьма — это наказание. Я думаю, что советская тюрьма мало чем отличается от тюрем других стран, но всё же в ней есть что-то индивидуальное.
Когда меня привели в камеру № 21, помещающуюся в нижнем коридоре, я обратил внимание на то, что второй этаж был совершенно пуст. Как позже выяснилось, это произошло потому, что незадолго до моего прибытия многих отправили в лагеря. В камере, в которую я поступил, находились следующие лица. Три эстонца — один крестьянин из-под Пернова, человек пожилой, тихий и необразованный, второй — приказчик из Ревеля, арестованный при вторичной оккупации Эстонии русскими, и третий — мелкий чиновник полиции. Два китайца: один маньчжур, ни слова не понимавший по-русски, и один южный китаец, красный офицер, который немного объяснялся по-русски. Затем один литовский ксёндз, один уроженец Западной Украины, один немец-кельнер из Лейпцига, взятый после войны и обвинённый в шпионаже в пользу англичан и, наконец, единственный, действительно интересный человек — грузинский социалдемократ, член последней Государственной думы, Емельян Ананьевич Ламтатидзе, привезённый из Праги, куда он укрылся из Грузии после ликвидации русскими её самостоятельности.
Можно было ожидать, что в полит-изоляторе сидят матёрые антикоммунисты, но находившиеся со мной в камере люди такого предположения не оправдывали. Во‑первых, против этого говорили их сроки: в то время как в лагерях к этому времени большинство заключённых имели по 25 лет а 10‑летники были анахронизмом, здесь 2 эстонца и украинец имели по 5 лет, немец — 7, а все остальные — по 10 лет.
Правда, по рассказам моих сокамерников, раньше среди них находились и 25‑летники, в том числе известный журналист, писатель и политический деятель Царской России, издававший до революции в Киеве консервативно-националистическую газету «Киевлянин», а в эмиграции известный как автор книги «Три Столицы», в которой он описывает своё нелегальное путешествие по советской России и посещение Киева, Москвы и Ленинграда, сделанное им, как он был уверен, по приглашению контрреволюционной организации «Трест», за которой фактически скрывалась одна из самых крупных провокаций ГПУ, которое и было организатором этой поездки. Позже всех 25‑летников «отсортировали» и свели в отдельные камеры.
Все сокамерники имели такое же обмундирование, какое было выдано мне. Камера была рассчитана на 16 человек, но нас было всего 10. Койки были вделаны в цементный пол, крайние у стены были двухэтажные. Камера разделялась пополам длинным узким столом. Лампочка находилась над дверью и довольно высоко; около дверей стоять не разрешалось, почему с наступлением сумерек читать было невозможно. Лежать на кровати и спать можно было в любое время дня, но нельзя было прикрываться, и это обстоятельство лишало нас возможности использовать эту привилегию, так как в камере в зимние месяцы было настолько прохладно, что мы сидели в пальто, надетом если не в рукава, то внакидку, так как бумажная пижама не грела.
Расписание дня было такое же, как во всех тюрьмах, в которых мне пришлось сидеть и которые я уже описывал, кроме разве двукратного вывода в уборную — днём и вечером. Так же находились и краны для умывания. Питание было слабое, но во вкусовом отношении лучше, чем в лагерях. Голод был нашим спутником. Лицам, у которых были деньги, представлялась возможность раз в 10 дней делать покупки в кантине, очень хорошо снабжённой. Ограничений в количестве, как это было в следственной тюрьме, не делалось. Но денег, по крайней мере в нашей камере, почти ни у кого не было, а если они и имелись, то в минимальном количестве. Исключительно плохо обстояло дело с хлебом. В весовом отношении мы получали 600 граммов, но качественно хлеб был очень плохой: какая-то тягучая серая масса. На наши жалобы начальство отвечало, что хлеб получают из городской пекарни и что сами они едят такой же. Поверка производилась трижды в сутки: утром в 7 часов, днём в 3 часа и вечером в 11 часов, когда мы уже легли спать. При этой вечерней поверке вставать с кроватей не требовалось, нужно было только поднять голову. Короче говоря, поверка производилась при смене дежурных. Особых придирок со стороны надзирателей и корпусных не было, и недоразумения происходили только с Ламтатидзе, который не мог справиться со своим кавказским темпераментом и из-за него попадал в холодный карцер, откуда он на две недели был взят в санчасть, так как чуть не отдал Богу душу в карцере. Старику было 68 лет, с у него было плохое сердце.
Книги выдавались на 10 дней по две на человека, но в силу того, что многие по-русски не читали, фактически каждый любитель чтения мог за их счёт брать себе книги в достаточном количестве. За сутки перед выдачей книг выдавался библиотечный каталог, из которого явствовало, что библиотека имела весьма большой выбор. Чернильница с пером и несколько клочков бумаги выдавались каждое утро, но на ночь всё это убиралось. Советские граждане с разрешения оперуполномоченного могли писать 2 письма в год и получать 2 письма от своих близких. Письма выдавались вскрытыми и по прочтении отбирались.
Хождение в уборную дважды в день было самым интересным событием в нашей жизни, как ради самой прогулки, так и потому, что в уборной можно было найти сделанные другими заключёнными надписи и сообщения. Аналогичные надписи можно было прочитать на заборах прогулочных дворов, но там надзор был строже и между прогулочными партиями надзиратели всё осматривали и стирали надписи. В баню водили раз в 10 дней, там же стригли бороду и выдавали чистое бельё. Бани собственно не было, были души, сделанные из леечных наконечников, вода из них текла очень неровно, а из некоторых наконечников совсем не текла.
Медицинское обслуживание было неплохое. Очень хорошо была оборудована больница, в ней было всё, что должно быть в современной больнице. Был и зубной врач, или, вернее, врачиха. Мне в больнице лежать не пришлось, но от других я слышал, что питание там было обильное.
Я думаю, что всего сказанного достаточно, чтобы обрисовать, что представляла из себя Владимирская тюрьма. Несмотря на наличие хорошей санчасти, в ней умерли два моих товарища по несчастью, вывезенные со мной из Финляндии, а именно: Юрий Нарбут и Пётр Быстреевский.
Должен сказать, что меня тюрьма угнетала гораздо больше, чем лагерь. В лагере была какая-то жизнь, где-то и как-то можно было проявить свою энергию и инициативу, в тюрьме это было исключено, бездействие было ужасным.
В лагере ссоры между заключёнными были редкими явлениями и, если происходили, то обыкновенно имели на то причину. В тюрьме ссорились и даже дрались, как обезьяны в клетке, из-за совершенных пустяков, вроде спора о том, что такое жесть — металл или вид металла, как правильно сказать в единственном числе валенки и т. п. Кроме того, в лагере представлялась возможность подобрать себе подходящих друзей и симпатичное себе окружение, в тюрьме мы были этой возможности лишены. К счастью для меня, если вообще можно говорить в данном случае о «счастье», моё пребывание во Владимирском полит-изоляторе было непродолжительным. 28 января 1950 года я был вызван из камеры с вещами и отправлен в Москву, причём в виде исключения, как мне было сообщено.
Свободное копирование
