Лагерное начальство никак себя не проявляло, что объясняется тем, что лагерь находился в стадии организации и комплектования. До февраля 1949 года ни мы, ни начальство не знали, чем спецлагерь должен отличаться от обыкновенного лагеря. Но в феврале 1949 года почувствовались новые веяния. Роль КВЧ была сведена к нулю. Была запрещена самодеятельность во всех её видах, переписка для советских граждан была сокращена до двух писем в год, иностранцам она вообще не разрешалась. «Наглядная агитация», выражавшаяся в плакатах и лозунгах, которые расставлялись по зоне буквально на каждом шагу, была использована на растопки. Всё это показывало, что спецлагеря не будут носить характера «исправительного» заведения, а будут «карательными» учреждениями для неисправимого социально чуждого элемента.
Я лично отошёл от работы в КВЧ раньше всех этих мер, не видя смысла работать в КВЧ исключительно ради работы. Привилегии, которые мне вначале давала работа там, я мог иметь и без этого благодаря приобретённым знакомствам. Вместе с тем освободившееся время я смог использовать для рисования того, что меня интересовало, и я создал серию акварельных иллюстраций к русским сказкам. К сожалению, всё, созданное мною в этот период, позже, при моих многократных и разнообразных странствованиях, пропало безвозвратно.
Кружок друзей, группировавшихся около меня в КВЧ, перебрался в мою сушилку, и мы всегда имели гостей и приятных собеседников. Студент Луи при каждом новом этапе, привозившем лагерное пополнение, отправлялся в карантинный барак и приводил ко мне «интересных людей». Так однажды он привёл прибывшего прямо с Лубянки инженера Чернявского, который сообщил мне, что последнее время сидел с Игорем Веригиным, привезённым туда из Владимирской тюрьмы для новых допросов, чем, по словам Чернявского, Веригин был очень недоволен. От него же мне стало известно, что все лица, привезённые из Финляндии, содержатся во Владимирской тюрьме в г. Владимире, что инженер Игорь Веригин вначале был в Каргопольских лагерях, и что ему помогает брат отца, занимающий видный пост инженера в Москве, посылая ему ежемесячные посылки и 100 рублей деньгами.
В другой раз Луи привёл к нам целую труппу Киевской оперетки с тенорами и баритонами, обвинёнными в том, что они продолжали свою артистическую деятельность во время оккупации. В довершение своей беды они, предчувствуя ожидавшую их участь, отступили вместе с немцами и оказались в руках своих соотечественников уже в Германии. Некоторое исключение составлял тенор Киселёв, проскочивший из Германии в Ниццу, где жили его родители, старые эмигранты. К сожалению, родители жены Киселёва остались в Киеве, и она, соскучившись по ним, уговорила мужа вернуться домой, что он и сделал с соответствующими для него последствиями.
Мир действительно мал: этот Киселёв оказался двоюродным братом привезённого со мной из Финляндии Фёдора Пира, их матери были сёстрами. Он сообщил мне это, узнав, что я сам из Финляндии, и добавил, что в бытность в Ницце его мать получила письмо от сестры, в котором она сообщает, что её сын Фёдор бесследно пропал, и что они не могут найти его следов. Я посвятил Киселёва в тайну исчезновения из Гельсингфорса его двоюродного брата.
После визита ко мне труппа принуждена была пережить неприятность. Когда они покинули моё обиталище, был уже десятый час вечера, а среди других вводимых у нас строгостей было запрещение передвигаться по зоне после 9 часов. Они были задержаны надзирателями, которые наложили на них неожиданное наказание, а именно: они были запряжены в бочку для вывоза нечистот из уборных к коллектору, устроенному инженером Желтухиным, для спуска их в реку Инта, так как наши два бычка не справлялись с возложенной на них задачей. Когда я после их ухода сам вышел в уборную, то меня приветствовала вся артистическая компания, возившая бочку. Комичность вносило то обстоятельство, что все они были, как полагается опереточным премьерам, очень элегантно, по-европейски одеты.
Однажды Луи выудил с этапа молодого финского лётчика, сбитого над советской территорией, когда он сбрасывал диверсантов. Молодой человек, видимо, погиб в лагерях, так как после моего возвращения на родину меня посещали его родные, интересуясь его судьбой. Домой он не вернулся.
В круг моих обязанностей как художника КВЧ входило писание бирок для умерших заключённых. Таким образом, я до некоторой степени знал их количество, по крайней мере, на нашем лагпункте. За время с ноября по февраль, когда я покинул свою должность, умерло около 50 человек, главным образом немцев. Это объяснялось тем, что немцы поступали к нам в самом жалком состоянии, истощённые до крайности. Но если принять во внимание, что за это время через лагерь прошло до 10 000 человек, то следует признать, что процент умерших был небольшой. Бирки сами по себе были бессмысленны: они прикреплялись бечёвкой к большому пальцу ноги умершего, и на них значились фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, по которой умерший был осуждён, и конец его срока. Писалось это сажей на клейстере и потому в кратчайший срок исчезало.
На самую могилу ставился деревянный кол с порядковым номером смерти, написанным той же сажей.
По ликвидации КВЧ, которая, правда, официально объявлена не была, Чуловский со своими картинами перебрался в маленький чуланчик, а я начал присматриваться, нельзя ли устроиться где-нибудь попрочнее, так как в это время начали отправлять людей в большом количестве в Абезь, а мне туда ехать не хотелось. После хлопот я добился назначения меня заведующим операционным бараком, однако ненадолго: мои планы были разрушены заместителем начальника лагпункта Самсоновым, пожелавшим видеть на этом месте одного бывшего советского полковника, известного ему по службе в армии. Тогда я решил предоставить дело судьбе: как будет, так и будет.
Свободное копирование
