Князь Владимир Святополк-Мирский, несмотря на свою блестящую фамилию, имел несколько смутное прошлое. Находясь в начале войны в той части Польши, где лежало его родовое имение «Мир», он оказался в районе, отошедшем к Советскому Союзу, но немцы помогли ему выбраться в Германию. Во время войны он состоял переводчиком при генерале Гудериане и допрашивал попавших в плен высоких чинов советской армии. К моменту окончания войны князь, по неизвестной причине, оказался в немецкой тюрьме, откуда был освобождён американцами, которые устроили его заведующим кормлением голодающего населения Вены. Здесь его постигла участь Буда-Жемчужникова: мешок на голову, советская зона, Лубянка. Целью и причиной его ареста было то, что через него МГБ хотело узнать, что показывали и как себя вели советские генералы, попавшие в плен к Гудериану.
Священник Александр Герасимов принадлежал к Маньчжурской эмиграции, он был секретарём наместника Патриарха на Востоке. В прошлом он был военным чиновником. Вначале по приходе советских войск всё было, по его словам, хорошо, но затем пошли аресты и вывоз всех эмигрантов мужского пола; в это число попали епископ и он сам. Ему было дано 10 лет за антисоветскую деятельность. Об епископе он знал лишь то, что тот ещё в 1948 году находился на Лубянке.
Студент Ленинградского университета Иноземцев жил с родителями в окрестностях Ленинграда, при осаде города оказавшимися в районе, занятом Испанской Голубой дивизией. Когда при нажиме англичан и американцев Испанскую Голубую дивизию пришлось снять с русского фронта и отправить домой, он уехал вместе с испанцами и поступил в Иностранный легион в Марокко. Отслужив два года согласно контракта, поехал в Барселону и поступил на службу в Американское консульство. Американцы ввиду знания им русского языка перевели его в Париж на работу в их посольство. Здесь он попался в руки русской советско-эмигрантской организации, носившей название «Советский Патриот», работавшей по заданиям советской разведки. Лицам из этой организации Иноземцев был заманён в ловушку и доставлен на аэродром Бурже, предоставленный союзниками в распоряжение советских властей; отсюда был доставлен в Москву. В результате — измена родине — и 25 лет.
Жена композитора Прокофьева, разведённая с ним, интересная дама лет 45, по национальности испанка. Попала в заключение за то, что, живя во время войны в Москве, имела знакомства среди американских военных.
Старший инженер строительства Министерства рыбной промышленности Айзлер, старый петербуржец, ещё до Первой войны окончивший Технологический институт, получил пункт 10‑й 58‑й статьи за антисоветские высказывания; в действительности являлся жертвой антиеврейской кампании.
Начальник Главка того же министерства Суворов. Причины его нахождения в заключении я не знаю. Я сам слышал, как он неизменно уверял, что чтобы с ним ни случилось, он останется сторонником Советской власти и коммунистом. На этой почве у него с Айзлером происходили постоянные дебаты и ссоры, так как Айзлер утверждал, что он разочаровался и в советской власти, и в коммунистическом учении.
Милейший полковник Коновалов, занимавший в Москве крупный пост в Интендантстве, получил 10 лет по обвинению в экономическом вредительстве. Он был «тёртый калач», но славный парень. К сожалению, он обладал хлестаковскими свойствами, даже ещё в большей степени, чем сам Хлестаков. Он был одним из немногих, всерьёз поверивший в поручение, данное ему опером Охотниковым. На этом основании он старался уговорить меня переехать в заведываемый им барак, обещая там все удобства.
Человек, фамилию которого я забыл, в первый период революции работавший в секретариате Ленина и потому считавшийся в лагере его личным секретарём. Он тоже принял всерьёз приглашение сотрудничать с Охотниковым, но воспринял это иначе, чем Пов. Он вслух возмущался этим и писал жалобы в Москву. Сидел он, видимо, за то, что в дореволюционные времена принадлежал к группе социал-демократов‑меньшевиков проживал в Швейцарии. Он был жертвой социал-демократической кампании МГБ.
Полковник Морозов, живший со мной в сушилке, был помещён в лагерь на 10 лет за антисоветские разговоры.
Другой мой сожитель — старшина барака Малько — крестьянин той части Литвы, которая была оккупирована Польшей и затем вместе со всей Литвой перешла к Советскому Союзу. В советское время был выбран своими односельчанами на должность председателя колхоза; по занятии этой местности немцами теми же односельчанами был избран бургомистром села за свою расторопность и распорядительность. Получил за это «измену родине» и 25 лет.
Со мной жил также помощник нарядчика Борис Романов. Это был интересный и вместе с тем опасный человек. В период раскулачивания образования колхозов его отец как зажиточный крестьянин был отправлен в лагерь, где, как и большинство людей, попавших туда в то время, погиб. Его жена с детьми вначале жила в Сибири, где Борис Романов вырос и выучился на тракториста. Во время войны он прошёл военную школу и был откомандирован в партизанский отряд в Белоруссию, куда был сброшен с аэроплана. Но вместо того, чтобы явиться к партизанам, он направился к немцам, поступил в отряды, боровшиеся с партизанами, и там выслужился до офицерского чина. По некоторым его рассказам, я пришёл к заключению, что он принимал весьма деятельное участие в так называемом «разрешении еврейского вопроса».
Я полагаю, что Романов обладал настоящим писательским талантом огромной наблюдательностью. Самый незначительный эпизод, рассказанный им, был всегда интересен, независимо от того, чего он касался, при этом он умел несколькими чертами так обрисовать человека и его отношение к передаваемым событиям, что психология действующих лиц становилась понятной. Я искренне жалею, что талант, о котором он сам не подозревал, остался неиспользованным. Благодаря его положению нарядчика его хорошее отношение ко мне было очень ценно — оно создавало мне привилегированное положение.
Наконец, мой четвёртый и последний сожитель — военный инженер Павлов. Это был настолько резко выраженный идеологически фанатический враг коммунизма и советской власти, что нужно было удивляться, как он не попал в лагерь раньше. Позже я слышал, что им была создана в Интинском лагере антисоветская ячейка, подготовлявшая восстание, в результате чего он был расстрелян.
Из моих тогдашних друзей в этом лагере я хочу упомянуть ещё инженера Владимира Константиновича Желтухина. Он был ленинградец, вернее, петербуржец, и меня с ним связывали общие воспоминания юности и общность уклада наших семей. Его супруга была артисткой Александринского театра, а так как моя первая жена, окончившая школу Русской Драмы, была оставлена при Александринском театре, то у нас оказалась масса общих знакомых. Между прочим, он был единственный из моих советских товарищей, который разыскал меня в Финляндии в 1960 году и не побоялся вступить со мной в переписку.
Пришлось мне встретиться в лагере и с бывшими морскими офицерами, с лейтенантом Борисом Ивановичем Смирновым из Ревеля и капитаном 1‑го ранга графом Келлером, служившим в Румынской армии и захваченным в Симферополе, где он был румынским комендантом. Смирнов попал в порядке чистки вновь приобретённых районов, Келлер получил обвинение по § 4 58‑й статьи, карающей за помощь международной буржуазии в борьбе с коммунизмом.
Из бесконечного количества иностранцев, прошедших перед моими глазами, вспоминается адъютант Румынского Короля принц Негро-Понти. Высокий красавец, обвинённый в контакте с американцами, он на лагпункте добивался места раздатчика кипятка в бане, но не добился этого назначения, так как МГБ в формуляре предписало использовать его исключительно на общих работах.
В 1955 году, незадолго до моего отъезда на родину, я встретил в Потьменском лагере графа Келлера, привезённого с Воркуты; тогда же я узнал о присутствии в Потьме принца Негро-Понти: его фамилия значилась на доске отличников производства местного мебельного завода.
Печального и истощённого господина, фамилия которого имела приставку «де» и звучала по-французски, тоже выкрали из Берлина после войны; его привезли в Советский Союз лишь потому, что он состоял в личной охране Черчилля на Тегеранском совещании. Он был швейцарский подданный, видимо, служил в «Интелиженссервис».
Перечень всех людей, которых я встретил на Инте, занял бы фолианты, но, к сожалению, за временем я забыл их фамилии. Уже из перечня указанных мною лиц видно, что большинство заключённых за малым исключением, были арестованы не по массовым установкам МГБ, о которых я упоминал раньше, а в «порядке индивидуальном». Вины и причины преследования этих лиц были налицо, тогда как у встреченных мною позже осуждённых по «установкам» отсутствовало наличие «конкретного преступления».
Но были и лица, осуждённые в групповом порядке, как, например, человек 10 баптистских проповедников, подвергшихся преследованию после посещения их американскими единомышленниками, а также лица, принадлежащие к секте субботников, по религиозным соображениям отказывавшиеся работать по субботам, и др.
201 Гудериан (Guderian) Хайнц Вильгельм (17.06.1888–14.05.1954), германский военный деятель. Обучался в нескольких немецких военных школах и Берлинской Военной Академии. Службу начал в 10‑м ганноверском егерском батальоне. Участник Первой мировой войны.
С 1919 г. принят в Рейхсвер. Крупный теоретик танковой войны. В межвоенный период проходил стажировку в Швеции и в секретной танковой школе «Кама» в СССР под Казанью.
В 1931 г. начальник Штаба инспектора подвижных войск. С 1934 г. начальник штаба Управления бронетанковых войск. С 1935 г. командир 2‑й танковой дивизии. С 1938 г. командир 16‑го армейского корпуса, руководил Аншлюсом Австрии и занятием Чешских Судет. С ноября 1938 г. Генерал-инспектор подвижных войск. С августа 1939 г. командир 19‑го армейского корпуса. После оккупации Польши провёл совместный парад с советскими войсками в Бресте.
204 Испанский иностранный легион (Tercio de extranjeros) — наёмное воинское формирование, созданное в 1920 г. в составе Испанской Королевской армии, по аналогии с Французским иностранным легионом. Рядовой состав набирался из добровольцев (как иностранцев, так и испанцев) по контракту, а офицерский из кадровых офицеров по особому положению.
Свободное копирование
