Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 100

Собрав все эти сведения, я отправился в КВЧ, чтобы узнать, нельзя ли там устроиться художником. Выяснилось, что это возможно, так как работавший там художник уезжает на шахту. Таким образом, на третий день я оказался в КВЧ. Это сразу дало мне ряд плюсов: во‑первых, в сапожной мастерской мне починили сапоги, во‑вторых, я выскочил из карантина и был поселён в сушилке одного из бараков, где я получил собственный угол и, в‑третьих — что самое главное, — стал получать из кухни больше пищи. Чуловский оказался милейшим человеком, но, взяв меня в КВЧ, он взвалил на меня всю работу, отдавшись сам целиком писанию картин.

Занимали мы один из маленьких бараков. Он был построен из досок в один ряд и потому был продувной. Печка фактически была костром, она грела, пока горела. На топливо мы, как и все в лагере, получали угольную пыль, отчего весь снег, пока не освежался новым, был покрыт чёрной пеленой. Работы было много: кроме писания лозунгов, вывесок, правил, нужно было заведовать самодеятельностью, которая соответственно количеству людей была очень большая и имела в своём составе много профессиональных артистов театра, оперы и цирка. Большинство из них попало в лагерь за игру в театрах оккупированной зоны. Имелись оркестр и даже балетная труппа. Кроме того, при КВЧ находилось почтово‑посыльное отделение, так как в тот период переписка политических заключённых ещё не была ограничена двумя письмами в год. В сущности связь КВЧ с этим отделением была номинальная. Почтмейстером был известный советский кинорежиссёр А. Каплер[1], который с Чуловским как с культоргом не считался, а в случае надобности обращался непосредственно к начальнику КВЧ. Если он нуждался в рабочей силе при выдаче посылок, то мне приходилось ему помогать.

Попав в КВЧ, я сразу оказался в центре событий и перезнакомился со всеми, кто мог представлять какой-либо интерес, а таких людей было довольно много.

Начинаю с того же Каплера. Он сидел второй срок; первый, 5‑летний, отбывал в Воркуте. Причиной его первого заключения, как я слышал не от него, правда, а от других москвичей, было неравнодушие к нему дочери Сталина Светланы. Папаша отнёсся неодобрительно к увлечению дочери, и Каплер получил статью 37–5[2] и в качестве социально опасного оказался в Воркуте. По его словам, ему там жилось неплохо: он заведовал Воркутинским театром и какой-то типографией. По окончании срока ему было предписано остаться на Воркуте, и он при Воркутинском лагере продолжал, уже в качестве вольного, заведовать тем же театром и той же типографией. В Москве у него были жена и большой круг друзей, главным образом в артистическом мире, которых ему хотелось повидать. Получив от управления лагеря командировку в Москву для закупки красок для театра и костюмов, он недели две провёл в Москве, чествуемый и приглашаемый знакомыми и друзьями. В конце своего пребывания он задумал навестить своего престарелого отца, жившего в Киеве, которого он не видал лет 10. Тут его постигла неприятность: примерно в 100 километрах от Москвы он был извлечён из поезда и доставлен в автомобиле на Лубянку, где его в кратчайший срок «оформили» ещё на 5 лет лагерей за саботаж распоряжения властей.

— Видите, я сам себя посадил, — говорил Каплер с улыбкой.

Михаил Александрович Коростовцев[3] был профессоромегиптологом и корреспондентом ТАСС в Египте. Происходя из хорошей дворянской семьи, он получил прекрасное образование и отлично владел тремя европейскими языками. Будучи в качестве корреспондента ТАСС во время войны в Каире, он получил предложение от Американского агентства перейти к ним на службу. Михаил Александрович Коростовцев посоветовался по поводу этого предложения с женой, та рассказала об этом своей подруге — жене пресс-атташе советского посольства. Спустя некоторое время М. А. Коростовцев и пресс-атташе были приглашены советским послом пролететь в Бейрут в гости к советскому консулу. Сказано — сделано. Забрав жён, они пролетели в Бейрут, где им был устроен парадный обед, на котором, между прочим, присутствовал капитан находившегося в Бейруте советского торгового парохода, пригласившего всю подгулявшую компанию осмотреть его корабль.

Во время осмотра Коростовцев и его жена были схвачены и запихнуты в разные помещения, а так как Михаил Александрович при этом оказал сопротивление, то его ещё и основательно побили. По прибытии корабля в Одессу они были переданы органам МГБ, которые доставили их в Москву, там Михаил Александрович был осуждён на 25 лет за попытку государственной измены, жена же его за недонесение получила 10 лет и в описываемое время находилась в Потьменском спецлагере. Бедный Михаил Александрович очень переживал постигшее его несчастье. Позже я слышал, что он повесился в лагере.

Студент Московского университета Луи, французского происхождения, фактически коренной москвич, служил в Американском посольстве кем-то вроде конторщика. После того, как он был вызван на Лубянку для объяснения, на каком основании он поступил на службу к американцам без санкции МГБ, ему пришлось службу оставить. Уйдя от американцев, он поступил поваром в Бразильское консульство. Не знаю подробностей, но через некоторое время ему пришла мысль покинуть Советский Союз в ящике с вещами. На его несчастье, ящик, в котором он был спрятан, на аэродроме поставили вверх ногами. Луи, не выдержав такого положения, стал колотить в стенки — результат: 25 лет в Инте.

Алексей Михайлович Буда-Жемчужников[4], «внук Козьмы Пруткова», как он сам себя отрекомендовал, намекая на своего деда, совместно с графом Алексеем Толстым[5] создавшего «Козьму Пруткова», был в прошлом крупным помещиком Западного края и Александрийским гусаром. Женат он был на баронессе Бертельсон[6]. Находясь в эмиграции, работал в УФЕ одним из директоров продукции. После войны, когда Берлин был поделён на сектора, он жил в английском секторе. Там однажды на улице ему был накинут на голову мешок, а сам он был впихнут в автомобиль и вывезен в советскую зону. Я предполагаю, что причиной было сотрудничество либо с американцами, либо с англичанами, о котором он сам умалчивал.