IV.
Очутившись в своей комнате, я мигом успокоился, и сердце мое билось уже ровно, как всегда.
На большом столе в переднем углу по обыкновению горела сальная свеча, а у стола, как всегда, сидела и вязала свой вечный чулок моя няня, милая моя старушка, Марья Тарасьевна. На голова ее повязан темный платочек с цветочками по кайме; из-под платочка видны гладко причесанные седые, желтоватые волосы. При моем входе Тарасьевна подняла голову, сняла нагар со свечи и, прищурившись, посмотрела на меня. Я же себя чувствовал так, как будто бы я избежал какой-то опасности, хотя в действительности никакая опасность мне ниоткуда не угрожала. Мне стало очень весело и хотелось пошалить.
- Няня, где у нас живет кикимора? Старушка совсем была огорошена.
- Что-о такое? - забормотала она, по-видимому, несколько смутившись. - Что ты, Христос с тобой! Какая кикимора? И с чего тебе вздумалось?
Я подбежал к ней, схватил ее сзади за плечи и со смехом припал своею холодной щекой к ее сухому, морщинистому лицу.
- Отстань, отвяжись, баловник! - с притворным негодованием ворчала няня. - Вишь, какого холода нанес в комнату, да холодным-то носом еще в щеку мне торкается...
А я смеюсь, мне так весело, так хорошо!
- Где же ты, батюшка, пропадал о сю пору? - немного погодя, спросила меня няня.
- Я был в подовине с Андреем.
- Это ты из овина-то один впотьмах? - с удивленным видом воскликнула Тарасьевна, нахмурив брови и строго посмотрев на "баловника".
- А что ж такое? Маленький я, что ли? - возразил я, выпрямляясь во весь свой десятилетний рост. - Да теперь еще и не ночь.
- Один в подовин шастает... Гм! Какую, подумаешь, волю забрал! - брюзжала Тарасьевна. - Вот уж за это надо бы розочкой... надо!
- После дождичка в четверг! - иронически отозвался я.
Я взялся за книгу и присел к столу. Через несколько минут няня уже любовно, ласково смотрела на меня своими подслеповатыми глазами.
- И-их, баловник, баловник! - говорила она, покачивая головой и перебирая спицами. - Где только день-то деньской ножки тебя не выносят... Устал, поди, притомился, сердечный? Ведь не посидишь ты на месте... шмыг да шмыг...
- Ведь я же, няня, теперь сижу. Видишь! - говорю я с самым смиренным видом, болтая ногами под столом.
- Сидишь! - передразнивающим тоном бормочет няня. - Еще бы ты ночью-то козлом запрыгал. ..
Я смеюсь. Няня делает вид, что она ужасно обижена и несчастна.
- Няня, ты не сердись! - говорю я сквозь смех.
- Как на тебя, на баловника, не сердиться! - не унимается моя Тарасьевна. - Этакую волюшку, в самом деле, забрал... Я ли - не я ли! И розги уже не боится... Господи, помилуй! Да что ж это такое!..
Я очень хорошо знаю, я уверен, что няня на меня не сердится, не может она на меня сердиться; я уж верно-верно знаю, что она меня крепко любит, что "розга" на ее языке - просто такое же никогда не существовавшее для меня пугало, каким ранее был "бука", странное и страшное существо без образа, без лика...
Я читаю. Няня вяжет, позевывает, спускает петли, вздыхает, охает и через каждые десять минут снимает щипцами нагар со свечи. В комнате тихо. Я низко склоняюсь над столом, - я уж далеко от своей детской, от старой няни, от нашего тихого Миролюбова; я переношусь совсем в другой мир, открывающейся мне со страниц книги.
Наконец глаза мои начинают слипаться, я устаю читать; взглядываю на Тарасьевну. Старушка мирно подремывает. Я опять принимаюсь за свое.
- Няня! А, няня! Ты не спишь? - обращаюсь я к ней.
- Нет, батюшка! Я только так, задумалась... А тебе что? - совершенно спокойно отзывается няня, не предчувствуя, что с моей стороны опять готовится подвох.
- Где же у нас кикимора-то живет? - спрашиваю я с самым невинным видом.
Лицо няни моментально преображается: губы надуты, брови нахмурены.
- Сказано тебе, отвяжись! - ворчит она, полуотвернувшись от меня и сердито перебирая спицами своего вязанья. - Вот пристал со своей кикиморой!.. А я почем знаю! Хожу я за ней, что ли!.. Да скажи ты мне на милость, с чего она тебе в голову-то втемяшилась?
И няня, опустив свое вязанье на колени, выжидательно, пристально смотрит на меня.
- Дядюшка Андрей говорит, что кикимора в каждом доме водится, - с невозмутимой серьезностью отвечаю я няне.
- Так вот вы с дядюшкой-то Андреем и ищите ее на здоровье! - огрызнулась Тарасьевна, очевидно, выведенная из терпения моею неуместною настойчивостью и "неприятным" (особенно к ночи) предметом разговора. - А ты оставь меня в покое! Пристал, точно банный лист, чего терпеть не могу!.. Да и тот-то, старый дурак... Делать ему нечего! О всяких пакостях ребенку рассказывает... - уже про себя, вполголоса закончила няня.
Я вполне доволен произведенной вылазкой и опять ласкаюсь к няне. Через минуту все неприятное забыто и прощено... Не знаю, чего бы только не простила мне моя милая старушка!..
Свободное копирование
