ВОЙНА (1943-1945 гг.)
Мишенька, эти годы, пожалуй, были самыми трудными.
Шла война. Крестьяне вернули в колхоз всё, что им роздали при немцах: землю, лошадей, инвентарь, повозки, зерно. Колхоз был возрождён, но всё выращенное уходило на фронт, а крестьяне жили кое-как, продуктами со своих огородов.
... Папу мобилизовали. Всех мужчин, бывших в оккупации, бросали в самое пекло под пули врага. Почти все пятовские мужики сложили свои головы при форсировании реки Сож у Кричева, совсем недалеко от Стародуба. Окруженец наш, папин молотобоец, тоже погиб. Папу спасали его золотые руки: кузнец нужен не в окопах на передовой, а хозяйству части.
Папа оставил мать беременной: в мае 1944 года родился Вова, и на руках у неё стало пятеро детей, мешок муки и несколько мешков проса. Как прокормить корову, поросёнка? Я не помню, каким образом мама доставала корм, но утром всем давалось по кружке молока. Весной отправлялись на колхозное картофельное поле собирать «кокоры» – гнилую прошлого года картошку, чтобы получить из неё вонючий крахмал и испечь блины. Спасибо дядьке Павлу, несколько раз привозил продукты. Осенью накопали картошки со своего огорода, убрали овощи.
Мама работала почтальоном. Но фактически эту работу выполняла я. К тому времени я училась во 2-м классе или в 3-м, хорошо читала и никогда не потеряла ни одного письма и всю корреспонденцию доставляла по адресам.
Самое трудное – это отнести в дом «похоронку». Обычно это было сообщение в виде телеграммы. Женщины бились в истерике, кричали, рвали на себе одежду и бежали по улице без памяти. А у меня катились из глаз слёзы и почему-то слабели ноги, я не могла быстро идти. Жуткое время!
Предметом моего искушения были письма из Германии. Порой толстые, с открытками. Я долго крутила их в руках, но вскрыть боялась. Когда в моём присутствии открывалось письмо, я не могла оторвать взгляд от этих ярких весёлых открыток. Только один раз мне дали одну открыточку.
Нам же приходили папины «треугольники», а в 1945 году папа прислал две посылки с трофеями из Германии: поношенную кофточку, туфли мужские, отрез штапеля и другую мелочь.
В школу я пошла в 1943 году сразу во 2-й класс. В школе очень было холодно, не было топлива. За партами сидели в пальто, руки и ноги коченели, чернила (бурачный сок) замерзали. Книг и тетрадей не было. Лишь к концу года дали по одной тетрадке в 14 листов. Читали кто по чём: по газетам, старым журналам, каким-то непонятным книгам. Я – по «Пчеловодству». В классе учительница пишет мелом на доске, а мы читаем вслух:
БЫ-ЛА ЖА-РА. ПО НА-ШЕ-МУ СА-ДИ-КУ ЛЕ-ТА-ЛИ ЖУ-КИ...
Как сейчас, вижу этот текст.
– Дроздов, какого рода слово «жара»?
– Бабского!
Или:
– Дети, придумайте распространённое предложение. Буяновский, твой пример?
– Мы заделали две бочки самогонки... (Дружный смех.)
Миша, ты ведь не знаешь, что такое «самогонка». Поясню.
Это водка, которую «гнали» в каждом доме. У нашей матери самогон получался отличнейший. Прорастят пшеницу, размелют её с ростками, затем варят в больших ёмкостях картошку, толкут её, разбавляют всё это не очень холодной кипячёной водой, добавляют «солод» (типа дрожжей с сахаром) и ставят бочку в тёплое место, чтобы брага «гуляла», то есть бродила. Когда процесс брожения прекратится, брагу заливают в самодельный аппарат, ставят на огонь – и водка, конденсируясь в трубках, потекла... Мама всегда давала нам из ложки попробовать: удалась или нет.
Самогоноварение преследовалось властями, говорить об этом было нельзя, а Буяновский на уроке выдал родительскую тайну за семью печатями...
7 классов я закончила в 1949 году. Училась я отлично, в каждом классе меня награждали Похвальной грамотой. Тогда ребята очень старались учиться хорошо. Родители работали, отцы – у многих на войне, стыдно было учиться плохо. И учителя у нас были достойные. Зубрицкая Ирина Ивановна, Боховко Анастасия Ефимовна – умные талантливые, но выше всех их на порядок был Георгий Васильевич Трусев. Интеллигент! Феноменальная память! Прирождённый оратор! Прекрасно пел, знал нотную грамоту, потрясающе играл на сцене в спектаклях и их же ставил с учителями. Вёл у нас химию и зоологию, но... вдруг прикроет на уроке свои веки и начнёт читать наизусть:
А мне, Онегин, пышность эта,
Красивой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера...
...что в них?..
Мы все превращались в единый слух и единое дыхание... Он читал нам Пушкина, Тютчева, Некрасова... Он учил нас слушать музыку слова, красоту поэзии великих авторов, забывая о скелетах голубя или формуле Н2О...
Сапоги мои, того,
Пропускают Н2О... –
скажет и засмеётся.
Когда же он играл роль Любима Торцова из драмы Островского «Бедность не порок», зал рыдал.
Георгий Васильевич руководил хором. В нём пели учителя и несколько нас, девочек. Я пела 2-ю партию, и он говорил учителям: «Слушайте Шерстюк, она правильно ведёт партию!» И учителя придвигались ко мне.
В 1949 году он был переведён в Стародуб завучем в среднюю школу, а у нас в педучилище возглавлял Государственную комиссию. Диплом мой за педучилище написан его рукой.
... Когда я приезжаю в Пятовск, я всегда подхожу к нашей старенькой деревянной школе и подолгу стою около неё. Вот клёны. Они закрыли школу своей могучей кроной. Это Трусев сказал тогда нам: «Возьмём лопаты и посадим клёны вокруг школы в память о 1949 годе». Посадили и «живую изгородь», и сад. Сад тоже вырос и плодоносит, там есть и моя яблонька «Пепин шафранский»...
... Отец вернулся в 1945 году осенью. Мы сидели на печке, как вдруг мама, глянув в окно, обмерла: «Дети, батька идеть...».
Папа шёл по лугу. Мы замерли. Он вошёл. Слёзы. Папа достал из вещевого мешка полбуханки белого хлеба и подал нам... что было потом – не помню.
А вот 9 Мая, день Победы, до сих пор стоит в глазах. Объявили по радио о капитуляции Германии. Народ бежит к школе. Все знают: выступит и всё объяснит Трусев – директор школы. Утро радостное, тёплое, солнечное. Георгий Васильевич говорит взволнованно, голос у него дрожит... он всех поздравляет, говорит о победе и жертвах, призывает к мужеству и терпению... И вдруг чей-то пронзительный голос: «Ваши-то вернутся, а мой сыночек в земле сырой...».
И тут все зарыдали, вспомнили об убитых и пропавших без вести, заголосили... и радости не было! Почти в каждом доме за иконой лежала «похоронка»... И не одна! Какая уж тут радость!..
