Письмо 6
МАТЬ
22 июня 2003 года исполнилось 25 лет, как умерла наша мать. Ей было 72 года, но она была для нас была очень молодой... Уход её из жизни стал для всех нас, её детей, невосполнимой потерей и жгучей болью до конца жизни...
Я помню маму очень светлой, лёгкой, радостной, когда ей было лет 30-40. У неё были необыкновенного каштанового цвета волосы, будто их подкрасили хной, прямой нос и яркий румянец на щеках. Её серые в крапинку глаза излучали изумительный блеск, который подчёркивал её уверенность в себе и оптимизм характера.
Она осталась без матери в 14 лет, и вся тяжесть домашней и полевой работы легла на её детские руки. Тогда дед Моисей жил на Троицком посёлке, у него была земля и хозяйство. Двоюродная моя сестра Аня, у которой я побывала месяц тому назад (май, 2003), рассказала мне некоторые подробности из её юности. Например, о том, что у неё было много женихов, но она всем отказала; она красивее всех в деревне могла обуть на ноги лапти; отлично училась в сельской школе, окончила три класса, и ей рекомендовали учиться в гимназии; в приданое дед отдал сто рублей, продав пару лошадей...
Мама вышла замуж в 1928 году за нашего отца – вдовца с трёхлетним сыном – по сватовству, как это было принято в те времена.
Мама любила одеваться в светлые тона: белый платочек, белая, голубая, розовая – блузка, светлая юбка... а вот обувь... мама летом ходила босиком, слегка приподнимая пальцы ног, а в холод – сапоги и валенки.
На фотографии 1936 года, где мне 2 года, а Насте – 7, мама сидит с маленькой Надькой в грубых сапогах, хотя дело было летом. Я помню, как нас фотографировали в Янькове...
Рассказывали и такую историю. Когда у мамы уже было трое детей, она понравилась племяннику Петунихи (соседки), приехавшему из Москвы, он предлагал ей уехать с ним. Тогда она была молода, красива и носила городское платье. Но разве могла мать допустить такую крамольную мысль?! Разве могла она пойти «на такой позор»? Она и нас с сестрой учила строгой морали, постоянно приводила недостойные примеры: «Вон... бачишь... Пашка Морозова в девках родила... Жирова Аксенья... аборт сделала... смотрите, учитесь, мне «вулошныя» (уличные, гулящие) не нужны, голову топором отрублю, если что...». Сестре было 12-14 лет, и она слушала эти проповеди чуть ли не каждый день... где уж после этого ты решишься на подобные «подвиги»?!
Больше всех в детстве доставалось от мамы мне за шаловливость. Мама называла меня «змеёй» и не раз наказывала. Помню, как-то схватила палку и загнала меня на печь, спасла подушка, которой я защищалась. Другой раз она швырнула в меня корзину с бураками... всё было!
Но кто обижался на неё? Все по дому помогали: Настя убирала, стирала, работала на огороде; я мыла посуду, полола, рвала корове и свинье траву, кормила кур, носила воду из криницы. В войну, когда папа был на фронте, мы с ней возили в Унечу продать бураки или картошку. Возьмёт на плечи мешок пуда на два сама и даст мне килограмм 10, идёшь до поезда по горкам три километра, сердце выскакивает из груди, а дороге конца нет...
Мамочка любила провожать гостей или нас, приехавших на каникулы. Настю – обязательно до железнодорожного полотна, когда та уходила в своё Новое село, меня – до рощи, а если поклажа была нелёгкой, то и до поезда. Приехала я как-то из Смоленска, вышла из поезда на остановке, а пурга, ветер валит с ног. Замело, дороги не видать. Я ползу по снегу и плачу... вдруг вижу: папа и мама с палками в руках, по колено в снегу идут мне навстречу... разве можно это забыть?
Мама не отличалась крепостью своего здоровья. Рано потеряла зубы (кто лечил? Ватку смочит соляной кислотой – и в дырку зуба... так и посыпались все зубы, потом в Москве и Риге ставила коронки), часто болела ангиной и ревматизмом рук. Как же не болеть этим рукам, когда бельё полоскала в проруби при 20-градусном морозе, её руки не знали рукавиц, а все работы – на улице и летом, и зимой! Нарубить дров, истопить печь, наварить еды детям и скоту, всех накормить, обстирать, напрясть, наткать, сшить, посадить и убрать огород... не перечислить всех работ и забот!
Главное – накормить детей... Помню, печёт блины, а мальчики, как галчата, свесили головки с печки и смотрят вниз. Мама по очереди всех кормит, суёт им эти блины, а я нервничаю, люблю порядок: «напеки на всех, и будем завтракать за столом», – но мама не слушает: «Ешьте, ешьте, не слухайте яе...».
Надо отдать должное справедливости: в своих привязанностях и мнении она не всегда была постоянна. Пообещает – передумает, завела коз – надоели, разочаровалась, то же – с утками («прожорливые, ну их к чёрту!»), перегородили комнату перегородкой с дверью – через год убрала и т. д. Но она была уступчива, её легко можно было убедить в чём-то, добра и очень щедра.
Мама не ходила в церковь, единственную хорошую икону «Николай Угодник» забрала тётка Агапа («я под венец с ней шла»), потом купили какую-то дешёвенькую... и всегда говорила: «Бог – в душе». Действительно, она жила по заповеди Божьей: не обманет, не украдёт, не оговорит человека, не насплетничает, не сругнётся матом. Она отличалась скромностью, чистотой помыслов и души и смелостью: могла в глаза сказать правду, вынуть занозу, соринку языком из глаза, вставить вывих ноги или руки, не боялась крови, сама резала кур, гусей.
Она очень гордилась своими детьми и хотела, чтоб они выучились и не повторили её и отца тяжёлого жизненного пути. Особенно она любила Шурика, трепетала перед ним, говорила с любовью о нём. К Вове «имела подход» – не крикнет на него, не приструнит, всё тихо, ласково, с жалостью... переживала за Валика, его слабое здоровье, всегда навещала Настю в Новом, ждала меня как верную помощницу и «халавейную» (непредсказуемую).
Мама любила «проехать» и посмотреть, как живут её дети: ездила с папой в Ригу, была на свадьбе у Вовы с Ниной в Ленинграде, побывала и в Москве у Шурика с Лилей. Когда заболела сердцем, она лежала в больнице в Рославле и в Стародубе... Мама очень любила внуков, ждала каждое лето невесток, детей, встречала их, заботилась, как могла, но здоровье её таяло на глазах...
Умерла она от сердечного приступа. Её хоронили с музыкой 24 июня 1978 года, было много народа...
Мы очень все любили нашу маму, везли ей подарки. Шурик прислал ананас, а она не знала, что это такое, и посадила его в землю, «пусть растёт».
Её высокий и звонкий голос, который украшал любое застолье, в праздники и в будни, порой, мне кажется, и сейчас льётся с небес, проникает в мою душу и наполняет её любовью, сопереживаниями к близким и родным, надеждой на встречу с ней... я верю в эту встречу, потому что однажды это произошло.
Не прошло ещё и 40 дней после её смерти, как мать явилась мне.
... Я приехала в Пятовск. Папа один. Горько. Тоскливо...
Вечером ушла спать на чердак. Лежу, а не спится. Дверь открыта, я смотрю на небо, облака, месяц... Вдруг в проёме двери – силуэт фигуры мамы... тенью приблизилась ко мне, наклонилась... я не испугалась, а мысленно её спросила: «Как тебе ТАМ?»
– Давит, – ответила.
И нет никого. Что это было?..
Прости меня, родная, если я когда-нибудь обидела тебя! Мы тебя помним и по-прежнему любим, наша жизнь – это продолжение твоей, и, значит, ты жива в нас.
Лучшим выражением благодарных и искренних чувств к нашим незабвенным родителям является поэма моего брата Шурика – «Золотая свадьба», написанная в год 50-летия бракосочетания наших родных. Вот она!
ЗОЛОТАЯ СВАДЬБА
Поэма благодаренья
Настал торжественный момент,
где слиток слов есть тот же орден.
«Да здравствуют отец и мать», –
звеним мы золотым аккордом.
Да здравствуете оба вы,
вам здравствовать ещё бы много,
да стали зимы холодны,
да стали медленнее ноги.
А начиналось – через край,
лилось рекой, само, несметно,
лилось и било об пол грань.
И лихо впало в лихолетье.
Когда кричали «горько» вам
в застолье людном, блюдном, пьяном,
не думали там о словах,
обряд – он должен быть стаканным.
Не знали там, как верен крик
утробно властный, сладострастный,
и из каких составлен игл
тот штамп татуировки счастьем.
Как 33-й, чтоб спасти,
начнёт для вас отсчёт мотаний.
Как меток будет чуть спустя
прицел свинцовых попаданий.
Как жадно будут восемь ртов
глотать навар кокор1 с крапивой.
И недоимок как зато
отмена будет справедливой.
И сколько ношек – всё серпом –
нажать, принесть для той, мычащей,
что всех спасала молочком
сырым, горячим, как кипящим.
Да, это точно – среди всех
тех ношек не было амбарных
или скирдовых, или тех,
что носят длинные карманы.
И в передрягах вы спасли
бессребренность – святое знамя...
И вот из множества спасиб
какое выразить, не знаю.
Спасибо вам за мою шерсть
фамильную, ей знаем цену.
За вопреки ей радость лезть
на печки тёплую чарену2.
Когда, подушку обласкав,
я сладко спал, спал, как убитый,
при каганце3 шёл труд облав
на бденье мелких паразитов.
Спасибо позднее моё
за детства век недолговечный,
не обеспеченный ремнём,
один единственно беспечный.
За привилегию тайком
расти неслышно, будто травы.
За замечательное право
пастись по росам босиком.
За то, что отнятый отцом
«у зайца» рафинад был чудом,
хоть замусоленный, с овсом
и в табачинках сорта гундий.
За двухголосье «гаем-гай»,
где удаль – в выдохе с печалью.
За то, что душу в них влагать
вы не у моды позычали4.
А может, у таких же баб,
чьи гуканья5 теперь в почёте,
чей втиснут вековечный скарб
в диск на Апрелевском заводе.
У девок тех, что закликать
весняночку себе умели
и молодо сидели, как
русалки на гряной6 неделе.
У Клима Шмата, что как есть
пел лазаря и пел «Достойно»,
и «Воскресение, – пел, – днесь»
за шмата вещество ржаное.
Он христарадничал. Ему –
Христа уже и помня вряд ли –
совали что-нибудь в суму,
пожалуй, больше сердца ради.
Он шёл с туманом на зрачках,
с басищем шёл неразведённым,
непомещавшимся в церквах,
шёл с лирой, плакальщицей томной.
Теперь ей выпало стоять
в консерватории, музейно.
И зрячие на ней рыдать
не смеют, да и не умеют.
И думаю я: что тебе,
столица, в этих звуках пленных?
«Днесь» уже нет, а есть – «теперь».
Теперь поют не те куплеты!..
Но каждый звук ваш – внук времён
тех, где Софония, Митуса7 ль,
нелепо ли, но плакал он,
земеля мой, – о «Земле Руской»!
Спасибо вам, что я застал
его последний звон приветный.
Я верю всё ж, что красота
его останется бессмертной.
И тонок пусть культурный слой –
магнитный слой кассетной ленты, –
как на заслуженный покой
в него уйдя, не канет в Лету.
Вот только знаю ещё то,
что красоте воспроизвесться
тем проще всё ж, чем больший ток
записан на кассете сердца...
Спасибо вам ещё моё,
что знаю запах, помню радость
вносить в людей житьё-бытьё
телка родившуюся слабость.
Что натуральность всю пути
от коноплины до рубахи
я видеть мог, мог поднести
замашки8 маме-тонкопряхе,
шершава чья была рука,
мороз стирающая с кожи...
За мягкотелость языка
из глаз вытаскивать порошья.
За то, что всех наследств ценней
и сундуков прочней приданых
вы кость наследовали мне,
опорную мою крестьянкость.
И шарик мой, каким качу,
трамбуя грунт исповедальный,
обрёл брюшка величину
меж молотом и наковальней.
Ну а добро – не в коробах
и не в пуховых малакучах,
добро копили вы в горбах,
не счесть его, не иссундучить.
Вам смысл добра от А до Я
был явлен с детства, несомненно, –
на тесность бедствий отвечать
души широким преломленьем.
Нам жить всегда бы потесней,
как пальцев общество простое,
да разлучились по стране
пятиконечною звездою.
Поразлетелись кто куда,
кустарность предпочтя артели,
рассажены по городам
кусты Брян-Кустич9, все отдельно.
Но родины великий зов
нас посещает в час беззвучный,
являясь вдруг в обитель снов,
в их тайный промысел тягучий.
И проявляясь, не секрет,
в везенья час, в час пешедрала,
когда не нужен уж билет
ни мне, ни фибрам чемодана.
Когда доеду я сойти
на стёжку в липах густокронных,
где столько гнёздной лепоты
и всё обкаркали вороны.
Где как-то я два брутто нёс
и шла крестьянка пожилая –
«Помочь?» – потряс меня вопрос,
он был без фокусов, я знаю.
Затем локаторы ушей
наполнить заповедной рощей,
вниз-вверх, вниз-вверх – и вот уже
похлопать дом по рёбрам тощим.
Качнуть крыльца скрипучий строй,
не обойти порог вниманьем –
и плеч былых обнять сухой
остаток немонументальный.
Поставить за столом на вид
пример, собою однозначный:
жизнь из ошибок состоит,
но всё-таки не неудачна.
Дырява пусть была она,
вы все нули позалатали,
пусть из соломы купола
и только свадьба золотая,
в ней перепало кой-что нам...
Так хлобыстнём же позолотцы,
пусть золотой налив вина
по веткам нашим разольётся.
За вас, прекрасные мои,
кузнец и жница, серп и молот,
чтоб не в последний раз могли,
как говорится, дай Бог снова.
За естество таких минут,
пока блаженство есть встречаться,
прошу вас сил найти на труд
обоим здравствовать всечасно.
Примечания автора.
1 Кокоры – так у нас называлась прошлогодняя картошка, собранная на поле после таяния снега.
2 Чарена – плоский верх русской печи.
3 Каганец – самодельная керосиновая лампа с фитилём, скрученным обычно из ваты.
4 Позычали – брали в долг.
5 Гукальные песни («гукать» – звать), или веснянки, которыми закликали весну прийти поскорее, являются частью сезонных славянских песнопений, восходящих к языческим временам.
6 Гряная, или русальская, неделя – седьмая неделя после Пасхи, накануне Троицы, зелёные святки.
7 Софония, Митуса – предполагаемые, по разным версиям, авторы «Слова о полку Игореве».
8 Замашки – конопля мужская (бессеменная), волокно которой шло на изготовление полотна.
9 Брян-Кустичи, или Бряновы Кустичи – село на Брянщине, прародина автора. Колёсная лира слепого брян-кустичского нищего певца – по-местному, старца – Клима Шмата, на которой он исполнял духовные песни, хранится в Московской государственной консерватории.
Свободное копирование
