В августе прекратилась отправка, оттого, что нас, осужденных в каторгу, не хотели всех соединить в Нерчинске, не хотели разместить и по частям по другим рудникам, опасаясь восстания на больших заводах. Эта предосторожность была не лишняя, как последствия доказали в Нерчинске, по предприятию Сухинова, о чем расскажу ниже в своем месте. В августе, до коронации, командир Северского конно-егерского полка полковник Станислав Романович Лепарский был назначен комендантом рудников Нерчинских: ему велено было выбрать место за Байкалом, где удобнее можно было устроить временный острог, пока назначена будет другая местность для прочной постройки обширной тюрьмы по образцу американской системы, одиночной или пенитенциарной. Лепарский избрал для временного острога читинский острог, между Верхнеудинском и Нерчинском, на большой почтовой дороге, в 400 верстах от сего последнего города. В ожидании его выбора и донесения остановили нашу отправку. Мы оставались еще в крепости, где содержание арестантов после решения приговора было не так строго, как во время допросов.
Облегчение нашего содержания в Петропавловской крепости состояло в том: нас по очереди, поодиночке выпускали из казематов в передние сени, где дверь и окно были открыты, где мы через день по 20 минут могли дышать свежим воздухом. Кроме того, по одному разу в две недели или через десять дней, смотря по досугу трех инвалидных офицеров, водили нас, также поодиночке, прогуливаться по крепости и по крепостному валу. Эта мера была необходима, потому что бледность и желтизна лица у многих показывали влияние спертого, нечистого и сырого воздуха; у меня оказалась цинготная болезнь, десны распухли, побелели, зубы болели и начали выпадать. На прогулку водил меня подпоручик Глухов. Другое очень важное облегчение состояло в том, что позволено было получать книги из дому. Помню, с каким удовольствием читал все романы Вальтера Скотта; часы пролетали так быстро и незаметно, что часто не слышал звона курантов. Через Соколова передавал книги другим товарищам. Случалось иногда в день прочесть четыре тома и быть мысленно не в крепости, но в замке Кенилворт, или в монастыре, или в гостинице Шотландской, или во дворцах Людовика XI, Эдуарда и Елизаветы. Сердечно благодарил я сочинителя и радовался вечером предстоящему утру. Ожидание скорой отправки и расстроенное здоровье не позволяли заняться более полезным чтением важных книг. Желал иметь книги о Сибири, но тогда не было никаких печатных сведений о сей стране, кроме путешествий Мартынова, Мартоса и записок нескольких лиц, отправленных с миссией в Китай через Кяхту. Все эти сведения были неполны, местами совершенно ошибочны. Те из моих соузников, которые в Петербурге не имели родственников, получали книги из крепостной библиотеки: путешествие Кука, историю аббата Лапорта и старые Ведомости на сероватой и синеватой бумаге. Однажды один из товарищей моих переслал мне листок от 1776 года; забавно было читать статью о Северной Америке, где беспрестанно упоминалось о мятежническом генерале Вашингтоне.
Через неделю после исполнения приговора племянник мой А. И. Мореншильд получил позволение со мною увидеться и проститься. Свидание было в комендантском доме в присутствии плац-адъютанта. Благородный мой сослуживец, родственник и свадебный шафер с любящею душой утешил меня насчет жены моей и правдиво передал мне, что она извещена о постигшей меня участи и с христианскою покорностью переносит это несчастье, что здоровье ее и сына посредственно, что она спрашивает меня о моих нуждах в дорогу и надеется сама меня увидеть. Чрез два дня прислала мне жена одежду и белье, а 25 июля приехала сама с сыном. Не умею выразить чувств моих при этом свидании: моя Annette, хотя в слезах, но крепкая упованием, твердая в вере и любви к богу, спрашивала о времени и о месте нашего соединения. Сын мой шестинедельный лежал на диване и, как будто желая утешить нас, улыбался то губами, то голубыми глазками. Возле него стояла Мария Николаевна Смит, впоследствии г-жа Паскаль, давнишняя подруга жены моей, которая, опасаясь худых последствий от свидания для матери, бывшей вместе с кормилицей, согласилась проводить ее под видом няньки. Я упрашивал жену не думать о скором следовании за мною, чтобы она выждала время, когда сын мой укрепится и будет на ногах, когда извещу о новом пребывании моем; она безмолвно благословила меня образом, к нему заклеены были тысяча рублей, а потому я не принял его: тогда были деньги для меня бесполезны. Я просил только заказать для меня плащ из серого толстого сукна, подбитый тонкою клеенкою; одежда эта очень мне пригодилась после в дождь и холод. Еще просил я навещать вдову и дочь Рылеева. Назначенный час свидания прошел, мы расстались в полной надежде на свидание, где и когда бы то ни было. Особенно благословил сына-младенца. Поспешными шагами воротился в мой каземат, воздух был горький от дыму повсеместно горевших лесов; солнце имело вид раскаленного железного круга.
Продолжались отправки моих товарищей, разжалованных в солдаты, в дальние крепости сибирские. Для доставления более простора Петропавловской крепости, где мы занимали не только казематы, но и казармы и часть лаборатории и Монетного двора, отправили из осужденных в каторжную работу в Шлиссельбургскую крепость и по крепостям Аландских островов.
Разрешено было для оставшихся в Петропавловской крепости иметь еженедельные свидания с ближайшими родными; таким образом, до моей отправки имел я свидание с женою по одному часу в неделю. Приехал со мною видеться и проститься брат мой Отто, покинув свои поля во время жатвы, свои луга, лес в пожаре и молодую жену в слезах от смерти перворожденного сына; брат скрыл от меня свое горе, только сочувствовал мне и против привычки своей в целый час беседы не сказал ни единого острого слова, ни одной шутки. С ним был и младший брат мой Юлий, кадет 1-го Кадетского корпуса, который горько плакал и между прочим жалел, что осуждение мое отняло у меня всякую возможность и всякое право на заслужение Георгиевского креста. Также навестил меня П. Ф. Малиновский и растрогал меня, напомнив, как он всегда желал и надеялся, что я с женою сбережем его старость, закроем ему глаза в последнюю минуту жизни. Лишь только распространилась весть об осуждении государственных преступников, как добрейшая тетка А. А. Самборская и юная свояченица моя Марья Васильевна Малиновская из Харькова денно и нощно на почтовых поспешили к жене моей. Приезд их был истинным для меня утешением; сестра жены моей лучше всех умела ее утешать и ободрять. Мне чрезвычайно отрадно было с ними увидеться, и в случае неожиданной отправки успокоила меня мысль, что жена моя и сын мой имеют в них лучших друзей.
Минул целый год заточения в крепости. Зимою, после первой отправки в Сибирь, опорожненные нумера в казематах были заняты новыми арестантами -- поляками, имевшими сведения о тайном обществе в России. Они хорошо и лучше нас повели свое дело, умели скрыть действия польского общества, и только несколько человек, в числе их граф Мошинский, Крижановский, Янушкевич, были сосланы в Сибирь. Против моего нумера, на месте отправленного Николая Бобрищева-Пушкина, был помещен полковник Ворцель. Он еще ничего не знал об участи осужденных; как будто напевая для себя французскую песню, он спрашивал меня о трех лицах; нараспев должен был я ответить ему о двух, что они повешены -- Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, -- о третьем, что отправлен в Нерчинские рудники, -- С. Г. Волконский.
Свободное копирование
