Голгофа - 32

 7
 В школе жизнь протекала однообразно, и было скучно. Твердить хором с одноклассниками глупые выражения про маму и раму, всякие там АУ, ОХ, АХ - совсем не хотелось. Да и к тому же наша учительница арифметикой с нами занималась так, будто мы – тупицы.
- Разложите на парте десять палочек, - приказывала она. - А теперь пять палочек уберите, - звучал её скрипучий голос. И совсем уже дурацкое:
 - Сколько палочек осталось на парте?
 И без палочек было понятно, если от десяти отнять пять, останется пять. После таких уроков арифметики хотелось бежать из школы, что я однажды с успехом и сделал.
 На переменке, одевшись, выбежал на крыльцо, где меня поджидал Бобик. Зазвенел звонок – звал на следующий урок. Но куда там! Мы с Бобкой кувыркались в снегу, как раз напротив окон нашего класса. В окнах торчали мои одноклассники, они, конечно, завидовали мне. Потом вдруг одноклассники исчезли, и в окне появилась учительница. Она жестами велела мне вернуться в класс, губы её шевелились. Что она говорила, слышно не было. А я вошел в азарт, потому что за спиной у неё появились фигурки моих друзей - показал ей язык и удрал домой. Разумеется, мама вечером на меня сердилась.
- Что же ты безобразничаешь? - вопрошала она меня, – Хочешь балбесом вырасти?!
- Мам, - пытался я ей объяснить. - Наша учительница глупая. Она в уме не может сосчитать, сколько будет, если от десяти отнять пять. Поэтому заставляет нас считать на палочках.
- Боже мой! Какой же ты дуралей! Она так учит вас счёту. Не все же могут в уме производить арифметические действия.
- Мама, ну зачем мне учиться у неё арифметике, если я умею и складывать, и вычитать, и даже делить.
 - Когда ты успел научиться?
- Да ещё летом, - Арик меня научил.
 Я рассказал маме, как учил меня брат арифметике, и сразу захотелось почесать лоб. 
- Так, Лёвка, значит, хочешь научиться арифметике, - вопрошал меня брат. - Хочешь к школе подготовиться? Ну что же, давай, научу тебя. Но только на щелбанах, так вернее будет. Согласен?
 Брат посадил меня на табуретку напротив себя, и начиналось учение.
- Начнем со сложения. Один да один – сколько будет?
 Я молчал, соображая. И тогда брат принимался за наглядное обучение.
- И раз – щелбан, и ещё – щелбан. Ну, сколько щелбанов получил?
- Д – в – а! - растягивая слово и почесывая лоб, отвечал я.
- Ну вот, видишь, сразу понял. Давай продолжим, - и он к двум щелбанам добавил ещё один. И тут я, не дожидаясь вопроса, заорал:
- Три, три будет! Давай, Арька, теперь на твоём лбу арифметику учить!
- Давай, - согласился он.
- Раз – щелбан, ещё – щелбан, ещё – щелбан и еще один, - радостно отвесил я ему четыре щелбана.
- Ну, ты молодец, одно действие арифметики усвоил. Перейдем к вычитанию, - предложил брат.
- Как это – к вычитанию? – недоумевая, спросил я. – Как же это - щелбаны вычитать?
- Очень просто. Я тебе отвешу десять щелбанов, а потом через подзатыльник буду вычитать. Один подзатыльник – вычел один щелбан, два подзатыльника – вычел два щелбана, три подзатыльника…
- Стой! – завопил я. – Ты мне и щелбанов надаёшь, да ещё и подзатыльников! Нет, не надо. Я и без подзатыльников понял, как вычитать. Давай проверим на тебе.
- Так кто учится, ты или я? – резонно заметил брат.
- Конечно, я. Но лоб – мой, и затылок – тоже. Я и так всё понял. Хватит меня учить!
- Стоп, стоп! - засмеялся брат. - Ещё два действия арифметики остались не изученными - умножение и деление. Ты научиться умножать и делить разве не хочешь?
Брат долго и упорно объяснял мне правила умножения и деления на примерах с картофелинами и огурцами, что только дурак не смог бы научиться делению. А вот умножение так и осталось для меня непонятым. 
 Школу я посещал, но больше там безобразничал, чем чему-то учился. За что частенько получал от мамы “взбучку”. И было за что не любить школу!
 Однажды учительница велела нам, первоклашкам, раскрыть буквари и найти портреты военных. Под каждым портретом был небольшой текст, прочитав который, можно было узнать о подвигах этого человека.
Первым в букваре был портрет Сталина. О Сталине мы и без текста знали всё. Портрет был очень красивый, и казалось, что глаза Сталина следят за тобой, как бы ты ни прятался от его взгляда. Ну, точно так же, как Бог на иконе, которую я видел у Агафьюшки в Первомайске.
Когда шелест перелистываемых страниц затих, наступила тишина ожидания дальнейших приказаний. Учительница многозначительно, подняв правую руку и покачивая кистью в такт своим словам, принялась объяснять:
- Дети, поступило указание, что нужно из ваших букварей вырвать страницы, на которых изображены портреты врагов народа.
- Где? Какие? Кто враги? – посыпались вопросы учеников.
- Тише! Сейчас объясню.
Класс затих в ожидании.
- Я вам скажу, какие портреты тайных врагов народа нужно убрать, но так как буквари портить нельзя, вы просто замажете эти портреты чернилами.
Учительница прошла по рядам и тем, у кого были буквари, показала портреты, приговорённые к экзекуции. В классе закипела борьба с врагами. Было много сопения и кряхтения: чернила никак не вытряхивались из чернильниц-непроливаек, и через некоторое время мы вымазали чернилами не только руки, но и лица. Учительница шла по рядам, оценивая наши труды. Кое-кто ещё домазывал части портретов пальцем, обмакнув его в лужицу чернил, образовавшуюся на парте. Учительница одобрительно гладила по головам тех, кто успешно выполнил задание. И вдруг она завизжала, будто её ужалила змея. Она стояла, склонившись над Лёшкой Гороховым, и орала:
- Ты что натворил?! Ты соображаешь?!
 Лёшка сидел, сгорбившись, и снизу вверх, точно воробышек, свернув голову набок, испуганно смотрел на учительницу. Та вырвала из его рук букварь и выбежала с ним из класса. Мы слышали топот её ног, удалявшийся по коридору в сторону учительской.
Прибежавший директор, за шиворот поволок Лёшку в свой кабинет. В ослеплении негодования педагог забыл в классе букварь. Мы, мешая друг другу, принялись рассматривать Лёшкин букварь, и поняли, почему директор и учительница взбесились. Увидели, что не только врагов народа Лёшка замазал, но и потрудился над портретом Сталина: подрисовал ему рога, на нос надел очки, к усам добавил бороду. Получился очень смешной портрет, но смеяться нам не пришлось: в класс ворвался директор. Выхватил из наших рук букварь и убежал, прошипев:
-Тихо у меня, ублюдки!
Некоторые дети от испуга заплакали. А я бросил дурацкие палочки под парту, схватил свою сумку и покинул школу. Благо, у порога школы меня ждал верный друг – Бобка.
 Дома делать было нечего, поэтому я завернул в контору, к маме. Рассказал ей подробно и в картинках, что произошло в классе, изображая то Лёшку, то учительницу, то директора школы. Мама и её помощницы очень смеялись над моим представлением, но, когда поняли, в чём причина скандала, поутихли. А мама Лёшки, всплеснув руками, даже не одеваясь, побежала в школу.
- Лёвка, больше никому не рассказывай про Лёшкины художества, - как-то по-особому серьёзно приказала мне мама.
- Ладно, - согласился я.
Да и как было не согласиться, когда женщины в конторе сидели с испуганными лицами. Мама оделась, и мы с ней пошли домой. На улице к нам присоединился радостный Бобик.
 Я, конечно, понимал, что Лёшка поступил нехорошо, разукрасив портрет Сталина, но никак не мог понять, почему можно было замазывать портреты военных, и почему нельзя было портить портрет Сталина? Лёшка тоже, наверное, не мог этого понять, и поэтому начал раскрашивать портреты с самого первого – портрета Сталина. Поздно вечером, когда я ложился спать и пытался понять всю эту историю, из соседнего дома, где жили Гороховы, донеслись до нас вопли Лёшки:
- Ой! Ой! Мамка! Больше не буду!
Улыбаясь, мама сказала:
- Ну вот, твоего друга учат уму-разуму. Тебя бы тоже следовало поучить за представление, устроенное тобой в конторе, да уж ладно, простим твой грех и на этот раз. Но смотри, если ещё что-нибудь подобное выкинешь – запомни, не всё коту масленица, получишь драчку разом за все свои прегрешения.
Но я знал, что моя мама – самая лучшая мама в мире, поэтому она, никогда меня не обидит. Мама ещё долго стояла надо мной. Поправила одеяло, и я, проваливаясь в небытие сна, почувствовал, как она поцеловала меня в лоб.
«Что ждет в жизни этого мальчишку, - думала она, - с его воображением, любопытством, с непокорностью, самостоятельностью». Горько вздохнула. И, как бы предчувствуя всё и вся, подвела итог своим мыслям: «Достанется ему по полной программе».
 Следующий учебный день в нашем классе начался необычно. Прозвенел звонок. Мы, ученики, были ещё под впечатлением вчерашнего события и тихо сидели за партами в ожидании учительницы. Она почему-то долго не приходила. Кто-то хотели сбегать в учительскую узнать, в чём дело, как учительница вошла в класс, держа в руках на четверть заполненный чем-то мешок. Молча, высыпала содержимое мешка в угол между печкой и стеной. Мы с удивлением увидели, что это был горох.
- Горохов! Подойди ко мне! - с угрозой в голосе позвала учительница Лёшку.
Лёшка подошел к ней, она схватила его за ухо, крутанула ухо так, что Лёшка взвыл, и все за то же ухо подвела его к куче гороха. Велела закатать штанины выше колен, поставила Лёшку коленями на горох:
- Будешь стоять так. Пока не разрешу выйти из угла.
Учительница не выпускала Лёшку из угла, хотя он плакал и просился на двор, не разрешала ему даже присесть на пятки. Так и простоял он на коленях, плача и вытягиваясь в струнку до конца занятий. После уроков мы отвели Лёшку домой: сам он идти не мог, у него не сгибались ноги в коленях.
 У нас, первоклашек, начались неожиданные каникулы по причине болезни учительницы. Когда та через неделю появилась в классе, то мы увидели, что у неё под глазами отсвечивают желтизной очень даже «симпатичные» синяки. Сквозь опухшие веки на нас смотрели злые глаза, и этот взгляд не сулил нам ничего хорошего. Мама по поводу болезни учительницы с усмешкой высказалась:
- Это ей гороховые слёзы Лёшки отлились, - смеясь, добавила. - Ну и тяжела же рука у Лешкиной мамы!
 В школу я больше не ходил. Во-первых, у меня своего букваря не было; во-вторых, я бегло читал, быстро считал и знал три действия арифметики. Вот и решили дома нечего мне в школу ходить, драться и на улице можно, что я успешно и делал. Если мне от дружков уж очень доставалось, то лекарем моим была бабушка Гретхен. Прикладывая холодные пластинки сырой картошки к моим вишневым синякам, она одобрительно приговаривала:
- Гут, мужик, отшень солдатен!
А мама только посмеивалась. Старший брат одобрял мои «бои», а вот Светлана только дразнилась, но по-доброму, особенно после того, как я ввязался в драку, которую она сама и затеяла, и здорово ей помог. Может, и не я совсем, а больше Бобка, неожиданно появившийся с оборванной на шее цепью, и так зарычавший, что наши соперники бросились наутек.