В театральных воспоминаниях Родиславского, к которым нам придется возвращаться, рассказывается эпизод о том, как молодой купец из мещан, по фамилии Чиркин (потом по сцене Лавров), занимавшийся лесным делом, решил попробовать свои силы на сцене и отправился к тогдашнему директору театров Кокошкину. Родиславский передает этот рассказ с некоторым чувством, похожим на умиление.
"Великолепный дом Кокошкина на Воздвиженке был доступен для каждого, имевшего нужду к директору театра. Лавров явился в этот дом в то время, как Кокошкин давал урок декламации тогдашней молодой первой актрисе московской сцены М. Д. Львовой-Синецкой. Кокошкину доложили о приходе Лаврова; он велел его впустить в кабинет. Лавров вошел в кабинет и поклонился Кокошкину, но тот не прервал своего урока ради его прибытия и продолжал по-прежнему заниматься декламацией с актрисой. Долго переминался Лавров с ноги на ногу, наконец, так увлекся бывшим пред ним драматическим уроком, что совершенно забылся и стал вполголоса повторять слова, произнесенные актрисою. Наконец урок кончился.
-- Что, хорошо? -- спросил директор, обращаясь к молодому купцу.
-- Отлично! -- отвечал купец.
-- А что ты сам -- не хочешь ли поступить в актеры?
-- Точно так с, ваше превосходительство с, за этим я и пришел к вам.
-- А не знаешь ли чего-нибудь наизусть?
-- Я знаю всю роль Эдипа.
-- А ну ка, прочти!
И молодой статный купец высокого роста, с белокурой курчавой головой, с чрезвычайно привлекательной благородной наружностью, застегнув свой длиннополый купеческий сюртук и выставив вперед ногу в смазном немецком сапоге с высоким голенищем с кисточкой, начал нараспев декламировать сцену Эдипа с Полиником".
Родиславский не сознает, что его рассказ способен вызвать совсем другое впечатление. Этот великолепный Кокошкин в своем великолепном доме на Воздвиженке, приглашающий к себе в кабинет молодого купчика во время урока декламации и явно кокетничающий своими театральными уроками ("ну что, хорошо?"), и этот переминающийся с ноги на ногу, "в немецком сапоге" молодой атлет с белокурой головой Аполлона, и это полупрезрительное "ты" и "точно так с, ваше превосходительство с" -- все, в общем, отдает таким холопским строем, при котором искусство, собственно, теряет свой главный элемент -- гордость, самоупоение, бескрылую свободу... И как легко понять, почему на одного Чиркина-Лаврова "в немецком сапоге" приходилось много Чиркиных-Лавровых, никогда даже и в мыслях не приближавшихся к великолепному дому директора театров на Воздвиженке, -- так легко понять, замечу мимоходом, всю психологию социальной розни, выраженную у Островского в "Не в свои сани не садись".
Тут не в том дело, как говорит, кажется, в "Нови" Нежданову его сосед по креслу, что Островский унизил цивилизацию в своей пьесе. Ничего такого Островский не унижал, а глубоко верно передал ощущения -- этот страх, эту оторопь, а может быть, безнадежную и самое себя стыдящуюся тоску истинно скромных, в себе замыкающихся натур по чертогам цивилизации.
Я останавливаюсь на этой подробности потому, что сейчас мы встретимся в биографии П. С. Мочалова с интересным и, по-моему, его биографами нисколько не объясненным эпизодом.
Свободное копирование
