П.С. Мочалов - 1

П. С. Мочалов[1]

 Подобно русскому былинному эпосу, русская сцена имеет своего Илью Муромца -- Павла Степановича Мочалова. Разобраться в мочаловской легенде не так легко, как кажется, тем более что фактические материалы, относящиеся к детским и юношеским годам П. С. Мочалова, крайне скудны. У нас, думается, есть некоторый ключ к пониманию среды, в которой жил и развивался Мочалов, и, быть может, также к уяснению его внутреннего мира. Это -- Островский, с его картинами Замоскворечья, его галереей разночинных московских людей, одним-двумя поколениями старше Мочалова, но являющихся плотью от плоти и костью от кости Мочаловых. Мочалов не только глубоко русский, -- он глубоко московский. И характер, и дарование его, и судьба, и вся нескладица, чересполосица его души -- все это в высшей степени московское, русское, нутряное, "островское". И "романтизм" Мочалова, о чем беспрестанно пишет А. Григорьев[2], следует понимать совсем не так, как принято понимать романтизм в немецкой, тем паче французской его транскрипции: "И мантии блеск, и на шляпе перо, и чувства -- все было прекрасно". Этот романтизм -- того особого рода, к которому принадлежит "Бедность не порок": Любим Торцов -- пьяный, но благородный герой, которому дайте шире дорогу, Митя, Разлюляев с гармоникой, Капитоша Брусков -- "В чужом пиру похмелье" -- все они приходят на память.

 "Лев ушел из клетки, бык сорвался с бойни и упокойники в гробах спасибо скажут, что умерли".

 Молчаливый, как какая-нибудь красная девица Любовь Гордеевна, Мочалов вызывающе груб во хмелю. Посетитель литературной кофейни, он дичится общества и спешит уйти, чтобы не быть замеченным. Но он становится надменен, как испанский гранд, когда вино ударяет в голову, и груб, как извозчик.

 "На одной станции, где-то под Орлом, остановились переменить лошадей против кабака. Оттуда несся шум, гам, и сестра услышала голос Мочалова: он был пьян и бушевал с мужиками. Я сквозь сон слышала, что сестра порывалась идти к нему, но муж ее не пускал. Сестра настояла на своем, пошла туда, но успокоить Мочалова ей не удалось" (воспоминания А. И. Шуберт[3]).

 В воспоминаниях П. М. Медведева[4] находим также один штрих, врезавшийся в память мальчику. Медведев жил у дяди-режиссера, Силы Кротова. И вот в памяти мальчика сохранился образ Мочалова, взбегающего в расстегнутой шубе по лестнице и орущего что есть мочи: "Сила! Водки!" Только и всех воспоминаний.

 Он был безобразен в пьяном виде, -- не только пьян, но и противно пьян. Его окружали собутыльники, прихлебатели, ничтожества, жалкие люди. И тогда, во время кутежей, в Мочалове просыпалась еще и новая разновидность русской "органичности", гениально подмеченная и изображенная Островским -- самодурство. Среди этих прихлебателей и пьяных друзей выделялись особенно двое: Беклемишев, бывший гусар, лет на пятнадцать моложе Мочалова, написавший какую-то ничтожную драму "Майко", в которой Павел Степанович играл главную роль. Второй знаменитой фигурой был некто Дьяков, личность совершенно темная -- "человек, -- по свидетельству одного из современников (Берг[5], "Московские воспоминания"), -- известный всей Москве различными своими похождениями". Он будто бы "до безумия любил Мочалова". И вот этого "безумно любящего друга" Мочалов вынуждал выкидывать такие штуки. "Во время излияний Мочалов бывало закричит: "Дьяков, сигару!" -- и тот немедленно исполнял требование. "Болван, разве так надо подносить мне? Максим, научи его". Максим, маленький актер, тоже постоянный собутыльник Мочалова, здоровенный детина, немедленно схватывает Дьякова, кладет его к себе на руки, как малого ребенка, животом вверх, а на живот кладет сигарку, и таким способом подносит ее Мочалову" (Галахов[6], "Литературная кофейня").

 В то же время Мочалов был добр, часто тих, стыдлив, сердцем мягок, как воск, скромен...

 Наиболее обстоятельный биограф П. С. Мочалова, А. А. Ярцев[7], не скрывая недостатков образования и воспитания Мочалова, пишет:

 "В окружающей его среде, надо думать, не было никого, кто помог бы ему направиться на путь саморазвития и неуклонно идти по нему. Вращаться в обществе просвещенных людей юноше не приходилось, да и слишком ограничен был этот круг людей, считавших актера равным себе существом; не только в массе, но и среди более образованного общества на актера смотрели презрительно".

 Тут есть доля истины, но далеко не вся истина. Мы увидим дальше, что недостатка в покровителях искусства по отношению к Мочалову не было. Тогда любили покровительствовать. Сверху донизу царил один и тот же просвещенный абсолютизм. И если дворяне были полицеймейстерами царя, как выразился Николай I, то все его полицеймейстеры подражали в покровительстве искусству своему начальнику и следовали по орбите царского солнца. Но тот разрыв, который существует между покровительствуемым народом и покровительствующими благодетелями, смутно, инстинктивно, бессознательно чувствуется натурами самолюбивыми, застенчивыми и внутренне деликатными. Таков был и Мочалов. Таков же и тип хорошего русского человека из якобы "темного царства", как он рисовался Островским. Таковы были все эти Мити, Разлюляевы, Кудряши, Вани Бородкины, Русаковы. "Не в свои сани не садись" означало не то, что де куда нам с кувшинным рылом да в калашный ряд и что де звезда от звезды разнствует во славе, а то, что пока нет внутреннего органического, социально утвержденного и выгравированного, что ли, в сердцах, -- все эти формы покровительства, по существу, оскорбительны.