IV. Харьков. 1875-1879
Антрепренером драматической труппы в Харькове был Николай Николаевич Дюков, имевший собственное здание театра, хотя и построенное на городской земле. Оперную труппу содержал молодой человек Пащенко, большой меценат, но еще больший бонвиан. Рассказывали, что он получил наследство тысяч в шестьдесят и все эти деньги ухлопал в оперу. Насколько, впрочем, я замечал, г-н Пащенко ухлопал деньги не в оперу, а главным образом истратил их, ведя слишком широкую жизнь. Дела оперы шли в этот сезон настолько удовлетворительно, что убытка дать не могли, а если и дали, то самый незначительный; прогорел Пащенко потому, что с одной стороны -- вел большую игру и довольно несчастливо, и с другой-безрассудно тратил деньги, ухаживая за артистками своей труппы. Я помню, например, артистку Милорадович, обладавшую прекрасным голосом: г. Пащенко поднес ей в бенефис соловья в золотой клетке; ценные подарки подносились и другим артисткам. Недолго антрепренерствовал Пащенко, но состав его труппы был очень хорош и харьковцы часто вспоминали г-ж Милорадович, Велинскую, баритона Соколова, тенора Васильева, баса Фюрера и др. Соколов с первого выхода своего на сцену стал кумиром публики, особенно женской половины, и не удивительно! Этот выдающийся красавец обладал феноменальным голосом, дававшим ему право считаться всемирной известностью. К сожалению, публике весьма редко приходилось слышать Соколова, хотя имя его и часто появлялось на афише. Артист этот подвержен был одной слабости -- он пил. С утра объявлялось об участии Соколова, сбор полный, а перед началом спектакля анонсировалось, что артист, по болезни, участвовать не будет. Какая это болезнь -- публика хорошо знала, ей оставалось только брать обратно деньги из кассы и удаляться. А в то самое время, как о болезни Соколова анонсировалось со сцены, артист заседал в Астраханской гостинице и предавался пьянству: ни просьбы, ни увещевания ни к чему не вели: "не пою сегодня"! кричал он и не нет. Довольно часто, протрезвляясь, Соколов упрекал себя в невоздержанности и давал слово больше не пить, но проходило дня два-три и он опять, вместо театра, направлялся в гостиницу. Дошло даже до того, что к Соколову, по его-же просьбе, был приставлен какой-то хорист, на обязанности которого лежало не давать артисту много пить: этому хористу выдавалось несколько денег и он, следуя всюду за Соколовым, расплачивался за него в буфете. Деньга быстро пропивались и, казалось-бы, все обстоит благополучно, но стоило хористу заявить, что денег больше нет, как Соколов прогонял его от себя и направлялся в трущобы, где пользовался кредитом. В результате, ко дню спектакля Соколов был невозможен и в опере участвовать не мог. Не знаю, пел ли артист за весь сезон десять раз, но тем не менее его феноменальный голос и в особенности та задушевность, с которой он пел, до сих пор памятны харьковцам, имевшим случай его слышать. После Харькова я Соколова больше не встречал, но мне рассказывали, что этот артист, который при иных условиях мог-бы стать гордостью русской сцены, благодаря-своей пагубной страсти, умер в Москве в крайней бедности.
Одновременно с баритоном Соколовым, как я уже сказал, служил и тенор Васильев, который поступил, впрочем, на сцену -- уже в конце сезона и совершенно случайно. Прихожане Троицкой церкви в Харькове очень часто расхваливали свой хор певчих, особенно восторгаясь одним певчим-тенором. Слухи об этом певчем дошли до артистки Милорадович, и она решилась его послушать. Отправившись вместе с антрепренером Пащенко в Троицкую церковь, артистка была поражена голосом тенора и Пащенко порешил приобрести этого певчаго для своей оперы. Оказалось это задачей не легкой. Тенор, по фамилии Васильев, обладая прекрасным голосом, был однако не музыкален и с ним пришлось серьезно заняться. Решено было испытать Васильева сначала в партии Баяна ("Руслан и Людмила"), а затем в партии Сабинина, в "Жизни за Царя". Долго возились с певцом и наконец назначили ему дебют. Слухи о дебюте певчаго из Троицкой церкви привлекли массу публики и с первого-же выхода успех дебютанта был уже обезпечен. Не смотря на то/ что на сцене был манекен, публика восторженно принимала этого манекена за его чудный голос. Требовать игры от певца, прямо взятаго из церковнаго хора и впервые появляющегося на сцене, и нельзя было. Как зритель -- публика улыбалась, но как слушатель -- восторгалась. Особенных оваций удостоился Васильев в "Жизни за Царя" после "Экзамена" (так называется в третьем акте фраза: "И миром благим процветет"); и не удивительно: почти все прежние тенора, всегда вместо "и миром благим" брали благим матом а здесь какой-то певчий, впервые выступающий, поражает своим голосом. Не смотря, однако, на крупный успех, Васильев выступал весьма редко, так как ему трудно давалось изучение партий. Еще замечу, что надежда на то, что Васильев с течением времени перестанет быть манекеном, не оправдалась: каким я видел его при первых шагах сценической деятельности, таким-же почти он и остался спустя много лет, когда мне приходилось его видеть в Киеве и в других городах. Большим успехом, как певец, Васильев пользовался и в Киеве, куда он был приглашен г. Сетевым на следующий, же сезон после первого своего дебюта в Харькове, а через некоторое время он попал на Императорскую сцену в Петербурге, где выступал под фамилией Васильев 3-го. Трудно было думать, что артист этот, при крайне скромном образе жизни, так скоро, сравнительно, потеряет голос, а между тем это случилось: и тот-же Киев, при антрепризе г. Сетова так восторгавшийся певцом, при антрепризе г-жи Оетовой -- гнал его со сцены. Sic transit... Замечу между прочим, что отец Васильева, служивший где-то в Курской губ. дьячком, также обладал прекрасным тенором и, не смотря на то, что придерживался чарочки, что называется, до положения риз, сохранил этот голос до 80-ти-летняго возраста, о чем свидетельствовали в Курске многие лица, слышавшия его в конце шестидесятых годов. Жаль, что в этом отношении сын не оказался похожим на отца: слава его не померкла-бы так быстро;
Еще несколько слов о суфлере Ленчевском. Это был человек довольно образованный и интелигентный, но к сожалению он сильно злоупотреблял крепкими напитками, вследствие чего всегда нуждался в деньгах. Все получавшееся им жалованье им оставлял в трактирах и притом низшего разбора, так как в приличный ресторан он стеснялся заходить, благодаря своему всегда нищенскому костюму. Особенно памятна мне его бурка, которую он называл "исторической", так как однажды она сослужила ему службу, дав возможность получить 25 руб. Случилось это в Киеве в бытность г. Бергера оперным антрепренером. В генерал-губернаторском доме ставился какой-то оперный спектакль, в котором суфлировал Ленчевский. По чьей-то неосторожности опрокинулась керосиновая лампа и загорелся керосин. Произошел переполох, не растерялся один только Ленчевский, который, сбросив с себя бурку, накрыл ею горевший керосин и огонь был таким образом потушен. За эту услугу, по распоряжению генерал-губернатора А. М. Дондукова-Корсакова, Ленчевскому было выдано 25 руб. Вот эта то бурка, до нельзя поношенные брюки, грязная истрепанная рубаха и рваные сапоги -- составляли костюм Ленчевского. Не смотря однако на подобный костюм и на пристрастие к вину, Ленчевский был очень любим всеми его знавшими, особенно же молодежью, которая уважала его за его открытый, правдивый характер. Ленчевский никогда не стеснялся говорить всем в глаза правду и не прощал ни малейшего проступка, кем-либо совершенного. Из Харькова Ленчевский вновь вернулся в Киев, где и умер скоропостижно в 1878 г. на улице, возле городского театра.
Свободное копирование
