Я, по правде сказать, уже с начала войны к искусству охладел. То готов был (это до лета 1914) целыми часами публично ораторствовать на тему о том, что все в мире оправдывается только искусством, существует для и ради него, находя подтверждение себе даже во взглядах чуждых мне вообще социологов всевозможных толков; готов был не менее часа простаивать без движения в Александровском саду, разглядывая дивное творенье Захарова, воспетое Осипом Мандельштамом Адмиралтейство. А теперь находил неуместным по крайней мере всякую публичность в художественных выступлениях; по случаю переезда в 1915 с Виленского переулка на Терясву улицу, собирался переменить свой псевдоним на Теряевский,-- как наиболее подходящий к человеку искусства в тот период, когда, по выражению классиков, inter anna silent musae {Среди (шума) оружия Музы молчат".}. Через несколько же лет Адмиралтейство мне опротивело до дрожи отвращения,-- а потом и вся Петербургология.
Впрочем, еще в 1915 я написал поэмку, в которую вставил сочиненную мною, в содружестве с Б.С. Мосоловым, "Жору Петербургскую", иными -- не удержусь от хвастовства -- величаемую "Жорой величайшей". Форма "жоры", как равно и "хаки", как равно и "боранаут",-- все родились в "Собаке". Особенностью первой из них является то, что ею нельзя пользоваться без разрешения Шилейко,-- хотя отнюдь не он, а, конечно, неистощимый Мандельштам был автором и изобретателем ее, автором первого стихотворения, написанного этой формой:
Вуйажор арбуз украл
Из сундука тамбур-мажора. --
-- Обжора! закричал капрал:
-- Ужо расправа будет скоро.
Лозинский Михаил одобрил мои первые слабые опыты в этом направлении:
Свежо рано утром. Проснулся я, наг;
Уж орангутанг завозился в передней,
Равно ж ораторий звучал мне в овраг...
Муж, о разумей смысл ужасный, последний!..
И тогда я, дерзкий! не спросив Шилейко, задумал взяться в жоре за моднейшую и серьезнейшую тему:
Жора Петербургская
Петр, что ж, оратай жизни новой,
Из мреж оранских ты исторг?
Витраж оранжерей багровый.
Мажора зодчего восторг.
А твой, Ижора, герцог славный,--
Тамбур-мажор, а после стал
Шафирову оммажоравный,--
Мираж оранжевый нам дал.
Уж о Растрелли нету спора:
Помажь -- о, радужный! -- власы
Поэтов, чья да славит жора
Свежо Рамбовские красы.
Пусть ж о ракурсах злых Кваренги
Ткут ложь ораторы всех каст,--
Вас все ж -- о радуйтесь! -- за деньги
Продаж оракул не продаст.
Сие требует пояснения. Борис Сергеевич Мосолов доставил мне множество сведений из "Старых Годов", где он занимал место секретаря редакции. Например, во второй строфе идет речь о светлейшем князе А.Д. Меньшикове, который (бывший тамбур-мажор, т.е. барабанщик) впоследствии стал равен "оммажем" (мы уже знаем это слово) государственному канцлеру Петровской эпохи Шафирову, в числе прочих титулов получил звание Герцога Ижорского, построил Меньшиковский дворец, выкрашенный в оранжевую краску (впоследствии Первый Кадетский Корпус, одно из замечательнейших Санкт-Петербургских строений), и обладал имением в Ораниенбауме (в просторечии -- Рамбов). Знаменитых архитекторов XVIII века Растрелли и Кваренги вы знаете; Оранский -- то же, что голландский, а Петр, использовавший любимую свою столицу зодчего (зодческого!) восторга, учился, как известно, в Голландии в качестве Саардамского плотника.-- Что же касается "оракула продаж",-- то здесь разумеется известный читателю председатель общества поэтов "Физы", Е.Г. Лисенков, чрезвычайно бескорыстный, как известно, человек, и тем не менее ведший в "Старых Годах" ежемесячный отдел "Об аукционах и продажах".
Как видите, я отдал в свое время большую дань пресловутой Петербургологии Курбатова из "Старых Годов". -- А только теперь я -- прирожденный, чистокровный уроженец Москвы. Теперь я в Петербурге никогда не был, в Ленинграде тоже; с первой половины 1926 владею жилплощадью в Каретных переулках,-- заселяю ее по собственному желанию, не имею ничего общего ни с Ленинградским Союзом Поэтов, ни с Ленинградской "Красной Газетой" -- сотрудник исключительно московских изданий и до копейки уплатил долг Ленинградскому отделению литфонда.
В силу последнего обстоятельства,-- неужели я не приобрел право на безоговорочное зачисление меня в жители столицы?
Дело в том, что с тех пор как Москва стала единственною столицею СССР, среди бывших Ленинградарей (см. сборник С.П. Боброва "Виноградари над лозами". Если "виноградари", то ведь и "ленинградари") стала с тех пор наблюдаться такая усиленная и неудержимая тяга граждан-интеллигентов в Москву,-- что ее можно рассматривать как такое же типическое явление, как в свое время повальное обращение интеллигентов в добровольцы, изображенное мною в отчасти цитированной поэме 1915 года "Грозою дышащий июль". Отрывки из нее были напечатаны в сборнике "Пряник детям воинов". Вот несколько строф:
Об историческом банкете
Славянофилов у Кюба
Пометку на страницы эти
Мне занести велит судьба.
В тот день состав интеллигентской
Среди славян преобладал;
Пост председателя -- Введенский,
Профессор, гордо занимал.
Еще банкета председатель
Не открывал, еще не весь
Был полон зал,-- как мой приятель,
Н.Н. известный, был уж здесь.
Меня увидел он, и тоже
Глазами выразил вопрос:
"Как это, друг, на вас похоже!"
"Какой вас вихрь сюда занес?"
Но в очень правильном расчете
Вслух это молвить не посмел,
И в кресло праздное напротив
Меня уселся и сопел...
и дальше:
Преобразился весь, казалось,
Н.Н., сказав мне: -- Для меня
Вопрос решен,-- одно осталось
Теперь: усесться на коня
И отыскать ту часть, к которой
Приписан некогда я был!..
-- Желаю только, чтобы скоро
Не охладел ваш юный пыл...
-- Он не остынет,-- вот вам слово,
Мой добрый друг! -- сказал Н.Н.
-- В решеньях возраста такого,
Как мой,-- не ждите перемен!
О, неколеблемая крепость
Созрелых чувства и ума!
Тебя ослабили ли крепость
И одиночная тюрьма!
О нет,-- чем страднее и жестче
Был прежде пройденный им путь,--
Тем было радостней и проще
Ему на новый повернуть;
Тем ярче жизнь, хмельней кипучесть
Могучей силы били в нем;
И тем благословенней участь
Он делит со своим конем...
В другом, ненапечатанном, отрывке рассказывается, как некто утром объявил, что:
Он гимна русского напева
Еще вчера не мог терпеть,--
и, предсказав себе, что, чего доброго, сегодня ему придется подтянуть хору добровольцев, манифестирующих на улице,-- вот что пережил вечером:
. . . . . . . . он без плана
В толпе по Невскому сновал
И, увидавши ресторана
Открытый вход, туда попал.
Вошел -- и вот увидел пестрый
Цветник пирующих он там:
Тут были штатские, и сестры,
Военных много, много дам.
И он за столиком соседним
Столом -- всем близкий и чужой.
И тостам, возгласам и бредням
Внимал сочувственной душой.
Вставали, пили за военных,
И за сестер, и за славян...
Тут нашего интеллигента, как некогда Магомета, какой-то внутренний голос начал толкать на довольно безрассудный поступок:
А у того, кто за отдельный
Уселся стол, все существо
Единой страстью беспредельной
Сжимала ненависть его.
Ему как будто кто-то властный
Приказ давал: воспрянуть -- и
Свой вдохновенный и опасный,
Нежданный тост произнести.
И вот противиться не мог он,
Он встал и поднял свой бокал,
И, вызвав дребезг дальних окон,
"Долой Вильгельма!" прокричал.
Что же тут произошло?
Молчанье воцарилось в зале.
Лишь два бесстрашных моряка
"Какой прекрасный тост",-- сказали;
Да раздалось два-три хлопка.
"Хозяин пира" хмурил брови;
Геровский -- опечален был;
И всем присутствовавшим внове
Казался этот смелый пыл.
-- Я этот тост не принимаю! --
Молчанье общее прервав,
Сказал Геровский: -- Я считаю,
Кто произнес его,-- не прав:
Я -- монархист, и неизменно
В своих воззреньях убежден:
Особа каждого священна
Монарха, иго бы ни был он.
А Незнакомец: -- Оскорбленья
Я б вашим чувствам нанести
Не смел,-- пока для соглашенья
Имелись с кэйзером пути;
И мог бы вызвать недовольство
Мой тост,-- но прейдена черта:
Сейчас германское посольство
От нас имеет паспорта...
Ишь ты, куда загнул!
Но оправдания такие
Преслабо прозвучат,-- он знал;
И вот: "Да здравствует Россия!"
Он также громко прокричал.
"Хозяин" благодарным взором
На Незнакомца посмотрел.
И подал знак, и общим порой
Весь зал российский гимн запел.
И Незнакомец,-- точно чью-то
Свершая волю, в хор вступил...
Чем сделал, понял в ту минуту:
Вот то, что утром говорил...
Геровский, о котором рассказывается в этом отрывке,-- был галицийский угро-русский деятель, бежавший тогда из тюрьмы и перемахнувший в Россию.
Свободное копирование
