Я думаю, этим уместно закончить "Воспоминания". Как ни деятелен был Кульбин в военно-общественном смысле,-- он считал возможным не прерывать служение чистому искусству,-- но только в тиши своего кабинета,-- не в публичных лекциях. Он только обдумывал в часы досуга новые мысли. До самой революции он не выступил публично ни разу. Лишь на начало марта 1917 назначил он первую свою синтетическую по отношению к новым своим мыслям лекцию "О Солнце и Гусе, привязанном к дереву". Об этом он сообщил мне при нашей последней встрече,-- состоявшейся едва ли не через несколько лет разлуки, так как в "Привале Комедиантов" (продолжение "Собаки"), перенесенном хунд-директором из дома коллекционера Дашкова на Михайловской площади в дом на пустынном Марсовом Поле и раскрашенном новыми силами (во главе с Григорьевым и Яковлевым), я не бывал,-- кроме отдельных случаев (а бывал ли там Кульбин, не знаю).
Помню, что с того концерта, который давал с композитором М.Ф. Гнесиным покойный тенор (с глубоко басовыми нотами в чудесном своем диапазоне) И А Алчевский,-- кажется, в модной теперь, тогда еще только начинавшей выплывать на смену популярным залам "Капелле",-- с этого концерта мне пришлось возвращаться на Петербургскую сторону на извозчике с одною пианисткою через вот это пустынное и страшное Марсово Поле.
Это было 23, кажется, февраля: во всяком случае в день первых сваленных революцией вагонов трамвая на некоторых путях. Великолепно помню, что из просторов поля вынырнул какой-то оборванец и вплотную подбежал к извозчику с моей стороны. Я оттолкнул его и ясно видел, как в руках парня сверкнул нож. Не знаю, что его заставило отстать, а нам закончить свой путь благополучно...
Так вот, в этот вечер я после долгой разлуки встретил в фойе во время антракта Н.И. Кульбина. Он шел в сопровождении двух молодых, очень серьезных на вид барышень. Одна из них -- высокая и худая; другая -- маленькая и полная; но, несмотря на серьезность, жизнерадостная. -- Рекомендуя их мне, Н.И. сказал: "Это мои -- ангелы-хранители". Сообщил о намерении читать лекцию (из сохранившегося конспекта ее, увы! ничего разобрать невозможно),-- и действительно, в каком-то "творящем забытьи" вдруг стал спрашивать у меня и у своих спутниц, чьи это стихи:
Огненные ангелы с огненными крыльями.
Никто из нас не вспомнил (может быть, не знал). Потом я узнал,-- что Андрея Белого. С ним особых контактов, с его творчеством, у Кульбина как будто не было раньше. А вот здесь, почему-то, "пришли". Я-то считаю, что их личности были чрезвычайно близки; что они пришли с разных сторон к одному и тому же синтезу и в мировоззрении встретились вплотную, хотя, вследствие усложнившегося в мире положения вещей, не встречались друг с другом в жизни,-- а Андрей Белый, вероятно, и не знал о его, Кульбина, существовании. Но натуры у них -- диаметрально противоположны. Динамичность -- главный признак Кульбина, между тем как Андрей Белый первый разговор со мной (которого, как вы помните, я не сумел поддержать) повел о механике "без сил". Созерцательность -- главное свойство натуры Андрея Белого. И каждый его шаг, каждое его движение -- "неподходящи",-- мерещится: излишни для него. Все энергичное у него энергично чересчур, и когда он кладет на полоску бумаги цвета спектра в беспорядке,-- они у него остаются неподвижны,-- не так, как двигалась в руках Кульбина симюльтанистская бумажка.
Их соотношение точь-в-точь такое, как между Гераклитом Эфесским и элейцами: "панта рей" ("все течет") провозглашал всей жизнью своею пламенный футуристический проповедник, трибун искусства Кульбин. "Все пребывает",-- перекликается с ним,-- как в свое время автор задачи о не могущем догнать черепаху Ахиллесе, Зенон перекликался с Гераклитом -- перекликается с Кульбиным всем существом своим элеец -- Белый Андрей.
Свободное копирование
