Н.И. Кульбин и война - 3

 Как я уже сказал, Н.И. Кульбин больше всего ненавидел педантизм и пассеизм (нечто противоположное футуризму; то, чем, как патиной, был подернут "Аполлон", в лице всех его манишечных критиков и сотрудников). Он ненавидел педантизм,-- но дилетантизм ненавидел Кульбин педантизма не менее. С каким жаром говорил он, что для него не существует, как человек, какая-нибудь пианистка, которая играет менее пяти часов каждый день. Он дилетантизм отождествлял с пошлостью. Не менее сурово, чем Макса Линдера, встретил он в "Собаке" одного поэта немалых лет, везде печатавшегося и дававшего все во всяком роде,-- но все всегда второго сорта. "Иванам К... в "Собаке" можно предоставить еще меньше оммажа, чем фармацевтам; те, по крайней мере, полезны, как поставщики вин для художников". Писатели такого рода обыкновенно в личной жизни бывают очень скромны; жаль было их, бедняг: с такой неумолимостью обращался с ними трибун Кульбин. "Им нет места в "Собаке", нет места в искусстве, нет места в мире..." Все это потому, что он чувствовал в них прикрытых дилетантов,-- чего он не видел в искренно, хотя и криво, служащих новому в искусстве, часто сумасшедших, например, эгофутуристах...

 Не будет преувеличением сказать, что с этого "сезона" Кульбин занял то же положение -- роль трибуна от искусства, роль лидера немногочисленных масс, приверженных Технэ (какой, Кульбин, по-гречески называл искусство, предвосхищая "формалистов" в полном отождествлении содержания с формою, с совокупностью приемов, а самого искусства -- с его техникой),-- то же первенствующее и направляющее место,-- какое до этих пор принадлежало Вячеславу Иванову. Ничего, что по собственному своему "Технэ" это были люди совсем разные: один -- поэт, другой -- художник. Ничего, что их образовательный багаж совсем не совпадал: в гуманитарных науках. Кульбин, конечно, знал не более, чем Вяч. Иванов в медицине. Ничего, что один ораторствовал у себя на "башне", к которой стекались радиолучи Ленинградского, а по "синтонации" (нечто противоположное "детонации") и лучи всего искусства России, Н.И. Кульбин же был похож на философа-- перипатетика, прогуливающегося по сомнительной нравственности Собачьей Академии да в "наговоренных" в ту зиму залах Тенишевского училища, Шведской церкви и Калашниковской Биржи. Речи Кульбина стали таким же хлебом насущным от искусства, каким были когда-то витиеватые, но полные такой угадчивости, такой чуткости и такого понимания, речи Вячеслава.

 Нового Вячеслав не то что не понял: наоборот, Хлебникова стал он хвалить раньше, чем кто-либо другой. Он видел то положение, в которое ныне принято ставить в претендующих на передовые взгляды художественных кругах этого покойного, значительного в своем безумии, поэта. Он открыл и Пастернака, и многих других самоновейших. Но он был уже не на том пути, по которому шло Искусство само.

 Вы понимаете: была большая дорога. По ней брел Вячеслав Иванов в сопровождении всегда внимавших, а иногда и внимательных, всегда способных, а иногда и высокоодаренных, учеников. За разговорами, за жизненными событиями, они недоглядели, Вячеслав Иванов, и часть его присных, что дорога-то была рогатой; что на ней была росстань, что от нее отделилась другая, и она-то теперь и увела в Рим,-- а то, что казалось ее непосредственным продолжением, было наделе лишь ее ответвлением: -- все равно как Малая Молчановка в том месте, где она вытекает из Большой, кажется продолжением Большой, а настоящая Большая -- какой-то посторонней, втекшей, улицей.

 Вячеслав Иванов шел уже по Малой Молчановке, тогда как я отделился от толпы, следовавшей за ним, и перешел в клан Кульбина, шествовавшего по Большой.

 Впрочем, с начала войны мы лишь короткое время были с Кульбиным вместе. Никогда не забуду замечательных дней, которые я прогостил у него в Куоккальской даче в поздние числа августа 1914. Нас соединяло тогда все: общий подход к искусству, общая оценка явлений, одинаковость отношения даже к политическим событиям, даже к войне.

 Помните, у Городецкого:

 О Леонардо, о планетах ближних,

 И о Психее, пойманной в пути;

 О радии, о схеме звезд недвижных,

 Беседуя в творящем забытьи,

 В глазах пытливых -- а костяк Сократа! --

 Огонь безумный подглядеть люблю,

 Ликуя веще: разум бесноватый

 Издревле был ближайшим к бытию...

 Там, в Куоккале, мы действительно по вечерам глядели на планеты, на крошечную комету, светившуюся в те ночи смутным бесхвостым пятнышком -- вот, забыл, в каком созвездии,-- на метеориты,-- как известно, беспрестанно прорезывающие августовскую твердь. Действительно, под Сократовским лбом Кульбина (сам он себя, впрочем, сравнивал не с Сократом, а с сатиром: Saint Satyre) глаза Н.И. горели и безумным и пытливым огнем, но все-таки портрет Городецкого недостаточен: в нем совершенно отсутствует динамизм, составлявший наиболее существенную, наиважнейшую черту всего облика покойного, которому так недолго оставалось еще жить: ведь, в сущности говоря, он, казавшийся нам вследствие своего позднего выступления,-- в чем тоже аналогия с Вячеславом Ивановым,-- таким пожилым, скончался в 1917, обидно преждевременно, очень рано,-- не достигши еще 49 лет.

 Я здесь забегу вперед. Умер он в самых первых числах марта 1917, пав жертвою своего "динамизма", обуревавшей его жажды деятельности. Он вздумал организовывать в районе участка, где издавна жил, первую революционную милицию,-- помните, ту, из штатских людей, с повязками на руках, для охраны жизни частных граждан, председателем или начальником которой вскорости был выбран или назначен наиболее штатский из всех штатских людей России -- А.В. Пешехонов. И вот с утра доктор Кульбин возился в участке, в котором только что полицейские сожгли свой архив (заключавший, как мне удалось впоследствии узнать, между прочим, вещь сказочной ценности для истории мировой литературы -- документ, подтверждающий истинность того, что стало считаться с XX века легендой: запись о задержании на улице в начале 30-х годов XIX века американского гражданина Эдгара Аллена По), в участке Казанской части близ узкого верховья реки, то бишь улицы Офицерской, втекающей вморские ворота Н е в ы, как называла Анна Ахматова широкий простор на углу Пряжки и этой улицы, которым окружен серый дом -- серый и высокий, где через четыре года после того умер, живший и тогда в нем, любимый нами всеми, и автором своего единственного при жизни Блока обращения к нему в стихах,-- за которым последовало второе,-- увы,-- уже только после смерти,-- "музейною" Анной Ахматовой,-- и кипевшим ненавистью к музейной застылости доктором Кульбиным,-- и мучительно любимый мною,-- поэт (А.А. Блок).

 Что тогда недоставало хлеба, все помнят. Целый день возясь в участке, Кульбин ничего не ел. К вечеру проголодался. В участке не нашлось ничего, кроме как раз хлеба,-- но черного, черствого, с иглами. Ему строго было запрещено такое: подозревалось, что у Кульбина застарелая желудочная язва. К сожалению, подозрение превратилось в уверенность, когда через три дня после этого он со страшными болями скончался...