Я писал уже в "Воспоминаниях о Блоке", что в ту зиму мы вращались "в несколько разных кругах". Читатель представляет себе почему: Блок ни разу не посетил "Собаки". Вот на лекции Маринетти мы мельком встретились. Поздоровались. Поняли, что мы, несмотря на топографические разделения,-- "не о разном". Больше видеться и не надо было. Впрочем, в начале зимы видались мы, кажется, несколько чаще.
Как бы то ни было, в воздухе с конца этого сезона запахло гарью. Некоторые животные обладают предчувствием пожара, это -- факт, признанный наукой. Некоторые люди, очевидно, тоже. По крайней мере, Николай Иванович Кульбин с самого начала 1914 года стал в своих многочисленных письмах (к сожалению, отнюдь не в писаниях. От него, правда, осталось, по его словам, несколько тысяч печатных страниц специальных медицинских произведений,-- но никто из нас их в глаза не видал: знали только Кульбинский рецепт против насморка, который отличался от обычного, главным образом, тем, что вместо вазелина в него входил борный вазелин,-- а вот в области художественной критики он оставил лишь одну тощую страничку "О значении буквы". Между прочим, я где-то уже говорил, что Н.И. Кульбин особенно ненавидел педантизм -- во всех его проявлениях,-- ненавидел "пассеистов", буквоедов -- пауков, высасывающих кровь из буквы,-- зато любил "букву -- муху"), так вот, с января, Н.И. Кульбин обозначал в своих письмах последние две цифры этого года гигантски крупным шрифтом: писал 1914. Да и я в своей лекции, еще до наступления 1914, говорил о том, что футуризм воскреснет от сна лет через семь после того, как в 1914 он уколется, как спящая царевна в сказке, о веретено быстротекущей жизни, которое забьется в руках тысячелетней старушки России в 1914 с такою быстротою и силой, как не билось еще никогда. Ни Кульбин, ни я не сознавали, что это будет война. Нам обоим казалось скорее, что -- Революция,-- хотя никаких конкретных данных для этого мы не имели, слово же произносить вслух, конечно, не решались.
Такое же предчувствие было и у Блока. Побывав на некоторых футуро-диспутах и иных,-- он высказал следующее-приблизительно мнение.
-- Вот придет некто с голосом живым. Некто вроде Горького,-- а может быть, он сам. Заговорит по-настоящему, во всю мочь легких своей богатырской груди, заговорит от лица народа,-- и одним дыханием сметет всех вас,-- как кучу бумажных корабликов,-- все ваши мыслишки и слова, как ворох карточных домиков.
В дневниках Блока за 1913 год встречается не раз упоминание о вечерах, проведенных у него Кульбиным, и о влиянии какой-то настоящей уютности его, Кульбинской, атмосферы. В силу упомянутого мною резкого различения между людьми, в силу известного также консерватизма натуры Блока (вследствие чего он с трудом допускал к общению с собой, в те по крайней мере годы, новых людей. Многие мои друзья, при этом очень интересные и достойные во всех отношениях люди, с трудом, по большей части даже с полной безуспешностью, добивались разрешения на общение с ним) -- в силу всего этого, в устах Блока, да еще в интимной записи не для посторонних глаз, такое "признание" "Кульбинской атмосферы" значило весьма много. Кульбин же, как я говорил, умел находить талант, умел нащупывать нерв, чувствовать "новый трепет" в творчестве, как никто. Он всегда был бы с самым новым, с самым молодым, с тем единственным, за чем было бы будущее. Я его любил за это бесконечно. Он открыто говорил, например, против Блоковского творчества, находя его уже установившимся, уже музейным. Но то же видел он и, например, в сверхфутуристическом, по мнению всех тогда, живописном творчестве Гончаровой -- ту же музейность.
Не то чтобы он этого не одобрял, не признавал прекрасным: отнюдь нет, он отдавал дань подлинного восхищения и Гончаровой и созданному Блоком. Особенно ценил последнего, как гениального человека. Но был не с ним, а с искателями,-- пусть и вульгарными, как восхвалявшийся им наравне с "гилейцами" Игорь Северянин, но лишь бы вносящими новый трепет, новые "изобретения", новые раздвижения рамок, замыкающих мир, в бесконечность. Он предсказывал и относительно воспевавшихся им -- в таких косноязычных, и таких богатых самородной рудой, речах -- футуристов, что будет некогда день, и они станут признанными, станут людьми двадцатого числа от искусства,-- и он перестанет быть с ними,-- они помертвеют для него, и ни на что от него, кроме дани холодного уважения и вежливого восхищения, не должны будут рассчитывать.
Свободное копирование
