На следующее утро было жарко-жарко. Я, кажется, спал прямо на балконе. Гроза, однако, проходила где-то вдалеке; небо над нами -- голубое и нежное. Утром мы с Владимиром Михайловичем Смирновым поздравили друг друга с именинами; кофе гостям было подано так тщательно,-- с точно таким маленьким молочником, какой полагается везде для сливок, с салфетками,-- что чувство стыда перед заграничными гостями у меня вполне изгладилось.
В скором времени они поспешили на станцию,-- меня же Луцевич пригласил купаться. Он вытащил огромную лодку, заложенную на песок подальше от берега, вошел по колена в воду, волоча лодку за собой и, в качестве хозяина (теперь моя роль переменилась: из хозяина, принимавшего шведских приезжих, я превратился в гостя), не давал мне притрагиваться до каната. Когда лодка перестала плотно прилегать ко дну,-- достигнув, следовательно, некоторой достаточной глубины, он усадил меня в лодку, а сам продолжал тянуть ее, потяжелевшую подо мной, потом сел и сам, и мы вдвоем начали отталкиваться веслами. Наконец, мы достигли такой глубины (так в версте от берега), что могли уже раздеться совсем и с удовольствием и пользой для себя поплавать...
И он рассказывал мне подробности про июньскую гибель Н.Н. Сапунова на этой лодке. В ней сидело тогда человек шесть. Трое из них плавать не умели. Плававшие, во главе с художницей Л.В. Яковлевой, когда лодка перевернулась, довольно находчиво организовали спасение утопающих. Двоих спасти и удалось. Сапунова же -- нет. Его положили в перевернутую в конце концов лодку уже трупом.
Как я писал в "Воспоминаниях о Блоке", Н.Н. Сапунов, с которым я познакомился в Териоках на веранде этого "Казино" только перед самой его смертью, но которого вещами на последних выставках особенно восхищался,-- весной 1912 г. переживал такой глубокий душевный кризис: так лихорадочно бросался от беспробудной работы к беспробудным кутежам, так искал в лице А.А. Блока исповедника-утешителя, так не раз собирался покончить с собой, что, можно думать, принял смерть в мелких волнах Финского залива с вожделением, как избавительницу от чрезмерных для живого существа мучений раздвоенности.
Все-таки тяжко было за него, что больше ему уже не приходилось вдыхать этого морского утреннего воздуха, ни хрустеть босыми ногами по влажному горячему песку береговой полосы... Да, аромат и утреннего, и вечернего воздуха в Териоках близ берега особенно сладок, особенно не похож ни на какой другой запах...
Наступала осень, связанная для Блока с переездом на новую, последнюю в его жизни, квартиру с "пустыми", как он определил их в своем "Дневнике", днями. В конце лета мы, однако, совершили не одну с ним поездку в более близкие, чем Териоки, места. Одна из них -- в Мурино -- описана в моих "Воспоминаниях" достаточно подробно. Я один -- проводивший все это лето в городе,-- ездил также по другому берегу Финского залива -- далеко за Ораниенбаум -- вдыхать совсем другой аромат на закате солнца, где почти к самому берегу подходят полные васильков поля и получается симфония морских и полевых благовоний, сливающихся в нечто единое.
Литературных заметных событий, кроме связанных с "Физой", о которой я рассказал, в эту зиму для меня не произошло. Вячеслав Иванов переселился как раз в Москву. К весне ездил в Москву и я по делу с издателем-мародером, которого, наконец, мне удалось прищемить и который опозорил меня лубочным изданием "Поэмы в нонах". Блок стал писать "Розу и Крест" и связался с Терещенками. К весне было первое выступление футуристов, с диспутом после него, на котором я тоже выступил... Но о нем, как и вообще о футуристах,-- в предпоследней главе.
Свободное копирование
