За три года до того Швеция отпраздновала шестидесятилетие со дня рождения Августа Стриндберга. После же этого стали доходить слухи о нем довольно тревожного свойства. Кроме бедности, тяжелая болезнь, определившаяся в конце концов как рак желудка, приковали его к маленькой квартирке, где он жил в полном одиночестве, в компании старой служанки, никуда не выходя и никого не принимая. Такие доходили слухи. Вырезки с отголосками Стриндберговских торжеств и слухами о теперешнем положении его,-- этой "одинокой гордости Швеции", "великого писателя малого народа",-- как назвал его я в своей статье, помещенной в журнале "Новая Жизнь",-- между прочим, единственном, кроме "Аполлона", толстом журнале, в котором появились мои строки (и то в обоих этих журналах -- случайно).
Стремление ехать в Стокгольм у меня не оформлялось во что-либо определенное. Вплоть до одного весеннего утра, в начале апреля, когда я, проснувшись рано в своей светлой комнате,-- сразу же получил три известия, вернее, одно известие и два перевода. Известие -- в газете об ухудшении состояния Стриндберга,-- переводы же из двух журналов, всего на очень небольшую сумму, рублей на тридцать-тридцать пять. Кажется, из "Трудов и Дней",-- поместивших третью из моих критических, предназначенных для "нашего" журнала, статей; и, может быть, из того же "Мусагста" за стихи в сборнике "Антология". Литературный гонорар был для меня очень редкой вещью. Я почти мгновенно пришел к решению использовать его получение достойным образом,-- то есть на какую-нибудь важную для "главного" вещь... И пока я вставал, во мне созревало совершенно определенное решение -- ехать сейчас же к Стриндбергу в Стокгольм.
Было у меня и сверх того немного денег. Но, как ни дешева была поездка в Швецию,-- я все-таки понимал, что их недостаточно. Кажется, в общем у меня не набралось и 70 рублей. Я, однако, тут же сообразил, каким образом сделать так, чтобы поездка материально у меня вполне окупилась. "Надо поехать в качестве корреспондента от газеты",-- решил я. "Дня" тогда еще не было,-- да и был бы, недостаточно был бы он финансово солиден. Блок давно мне рассказывал о посещавшем его в последнюю зиму (но никогда не встречавшемся еще со мной) корреспонденте, заведующем Петербургским отделением "Русского Слова", А.В. Руманове. Я знал, что Е.П. Иванов, по крайней мере на словах, благосклонно встречен был Румановым при своих попытках давать публицистику для этой мощнейшей из газет России. Не раз мы втроем у Блока разговаривали об этом Руманове, которого Блок находил каким-то таинственно-замечательным человеком.
Влияние газеты, а Руманова в ней, было огромным. У него была особая манера отвечать на телефонные звонки. "У телефуна Руманов",-- протягивал он немного в нос,-- "закрывая" на шведско-немецкий лад букву "о" в слове "телефон", как бы предупреждая, что и в его фамилии "о" будет звучать также "закрыто"; что, собственно говоря, его фамилия такая же, как и у царствующего дома. Е.П. Иванов настолько привык к однообразным ответам в телефонную трубку влиятельного корреспондента богатой газеты,-- что постоянно повторял это "у телефуна Руманов" протяжно в нос (читатель вскоре узнает, что кроме этой неизменной реплики,-- Руманов во всех остальных случаях речи и жизни был сверхмерно быстр),-- и даже в шутку произносил эти слова кстати и некстати всегда, уже от своего лица. Это привело в конце концов к одной досадной для Блока и Иванова неловкости...
Вот как было дело. Блок, привыкший обращаться к "Жене" как к "у телефуна Руманову" взял однажды и написал ему письмо в шутливом тоне с обращением "дорогой Аркадий Вениаминович". Получив его утром по городской почте, Е.П. Иванов обратил внимание только на обращение и сейчас же помчался с письмом на Морскую, где в верхнем этаже здания, украшенного "фресками" всемерно знаменитого теперь Рериха,-- кстати, бывшего большим приятелем Руманова,-- жил "Аркадий Вениаминович". Последний был еще дома и как-то странно глядел на письмо и на его подателя, честно не подозревавшего о содержании этого письма. Что-то промямлил в нос неопределенное,-- и Е.П. пошел от него к Блоку, сообщить о результате его рекомендации. Представьте себе ужас Блока, а еще более Жени, когда дело разъяснилось! Последний, наскоро придумав какого-то несуществующего Аркадия Вениаминовича почему-то Бакланова, то есть рифмующего с Румановым человека,-- помчался к Руманову, но попал к нему только на "вечерний прием", стал объясняться, что вот-де по ошибке он должен был отнести письмо к Бакланову, и тоже к Аркадию Вениаминовичу,-- а он, вечный путаник, все перепутал... Все это -- рассказывал Е.П. Иванов -- было чрезвычайно неловко; и видимо, всем этим А.В. Руманов был недоволен...
А я попал к нему в то же удачливое утро на прием утренний, данный мне по телефонному к Руманову звонку, сейчас же. Каков был прием у Руманова,-- я немедленно опишу строфами моей поэмы "Грозою дышащий июль", специально, по просьбе Руманова, вставленными мною в эту сборную поэму, но плотно в ней улегшимися:
Вблизи Посольства есть мансарда,
Где телефонов счетом пять,
И к ним прыжками леопарда
Ее жильцы должны скакать.
В гостиной -- потолок покатый;
На стенах -- живопись модерн:
И Врубель, Демоном проклятый,
И Сомов, тайновидец скверн.
Под сенью их на миньятюрных
Игрушках-креслицах сидят:
То -- ряд имен литературных,
То -- коммивояжеров ряд.
Часами, черным никотином
Старательно -- и это труд --
Кладя осадок по картинам,
Минутного приема ждут.
И наконец, из кабинета
В пижаме выскочит он сам:
-- А, добрый друг! как мило это!
Поверьте мне, как рад я вам...
И под каскадом слов блестящих,
Любезных слов не дав вздохнуть,--
Он увлекает из сидящих
В свой кабинет кого-нибудь.
Там -- весь движенье, весь -- работа,
Весь -- сокращенье и рефлекс,--
Он умудряется без счета
Дел уместить "в один комплекс":
Напилков серия к услугам
Его на столике лежит,
И ногти, пользуясь досугом,
Он ястребиные острит;
И успевая в то же время
Пестрить заметками блокнот,
Он телефонной трубки бремя
Близ уха бесперечь несет;
При этом исподволь диктует
Стенографистке интервью,--
И посетителю дарует
Меж тем внимательность свою...
И, обещая, "что возможно
Исполнить все, нажать педаль",--
Отодвигает осторожно
Срок, вожделенный гостю, вдаль:
-- У нас четверг? так в "эту" среду
Вы позвоните вечерком,--
И мы возобновим беседу
Об этом, и о том о сем.
И, расставаясь с гостем быстро,
Его ведя к другим дверям,
Прием прервавши свой, министра
Он вызывает к трубке сам:
-- Четыре ноль. Звонок короткий
-- Не дома князь? У трубки я,
Р.В., от "Перечницы Четкой",--
Его сиятельство меня
Изволит знать... Ваш С-тво, скажите:
Пройдет ли законопроект,
Внесенный "думцами", о жите
И о Куваке соло-сект?
Кувака -- вода Воейкова, на чью эксплуатацию было отпущено немало сотен тысяч из царской казны в то время...
И первый разговор мой с А.В. Румановым был деловой и решительный. Я еще по телефону сообщил ему, насколько помню, цель, по поводу которой добиваюсь его аудиенции. Помнится даже, что он по телефону же обещал снестись по поводу моего дела с Москвой. И снесся. Я уже, когда увидел Руманова, имел от него готовый ответ: "Одну корреспонденцию. Строк двести. Рублей 30--35. Телеграммы за наш счет".
Свободное копирование
