Летом же было жарко, но не душно; почему-то не очень пыльно, хотя солнце палило вовсю. Близ Мариинского театра проводил я большую часть дней этого лета. Напротив театра помещалась квартира В.Э. Мейерхольда; по другую сторону театра -- в упраздненном теперь, с одной по крайней мере стороны, Минском переулке -- квартира, в которой жили две сестры-барышни Марья и Ольга Александровны Семеновы,-- принимавшие тоже горячее участие во всем, что, главным образом, имело место в театре самом,-- несмотря на летнее время, для некоторых не закрывавшемся.
А эти некоторые собирались почти каждый день в безмерном декорационном зале, простирающемся надо всей площадью огромного этого здания со стеклянною крышею, которой, быть может, десятки раз бывавший в театре читатель с улицы никогда и не замечал,-- на такой высоте приходится она. Чтобы добраться до этого зала, надо подыматься по ряду лестниц, сначала огибающих со стороны сцены все ярусы, и проходить мимо непосредственно примыкающих к ней "колесников",-- ажурных ферм, поддерживающих верхние части сложнейшей, высочайшей системы декораций. Если вы оказываетесь на этой лестнице в часы, когда ставится опера, вы можете остановиться у колосников и в их просветы видеть сзади и сверху все происходящее на сцене; наблюдать величавого Шаляпина в коронах и мантиях и слушать его в меру громкое и в меру сдержанное, неизменно сверххудожественное, пение,-- что мы и делали в соседние зимы.
Весной же и летом в колосниках было пусто и пыльно. Проходишь мимо них, не обращая внимания, и уже над всеми ярусами вступаешь на новые, еще более узкие, вьющиеся в сжатых пределах лестницы, и, прошагав еще с полсотни ступеней, приотворяешь дверцу, и входишь в эту низкую, бесконечную стеклянную залу, лавируя по дороге между огромных, лежащих прямо на полу, полотен, над которыми возятся ученики и помощники (М.П. Зандин, БЛ. Альмединген и другие),-- совершая сложное путешествие к уставленному огромными мольбертами, жилому, уютному концу комнаты, со стеной сбоку, где за гостеприимно накрытым чайным столом сидит несколько сказочный хозяин этих мест, щеголеватый красавец-старик, выпрямляющийся во весь свой благородный рост, выбрасывая вперед артистически подвязанный гигантской величины галстук,-- достопочтенный Александр Яковлевич Головин. Кроме электрического чайника, на столе почти всегда какой-нибудь торт или пирог от знаменитого сими изделиями кондитера, расположившегося не в центре города, а именно против театра -- Иванова, а иной раз и бутылка холодного белого вина.
За этим же столом происходят деловые заседания членов внутренней редакции проектирующегося театрального журнальчика. Головин, Мейерхольд, Вал.Я. Степанов, за свою худобу и подвижность предназначенный нами в непременные секретари журнала, один из сподвижников Мейерхольда по летучим его театрам того времени; М.П. Зандин, небольшой, весь кругленький, молчаливый чрезвычайно, скромный до бесконечности и всегда как-то пугливый,-- он намечен для деланья обложек и типографских украшений; не менее Степанова подвижный, но совершенно беспомощный в практических делах, Б.С. Мосолов; глядевший исподлобья; завешенный сбитой и выбившейся копною черных волос Вл.Н. Княжнин,-- которого я непременно притягивал ко всякому литературному начинанию, предчувствуя безошибочность его вкуса... Иногда же появлялся, в сопровождении чаще всего Ольги и Марьи Александровны, совсем молодой, совсем безусый и даже безбородый, без растительности между щеками и ушами,-- но очень полный, очень солидный,-- и притом единственный из всех, никогда не притрагивавшийся к вину, ни к папиросам,-- работавший как вол,-- Коля Петер,-- из коего ныне вышел директор Ленинградских театров Н.В. Петров. Лет с двадцати он уже был режиссером. Как артист выступал только с одною песенкой, которую он исполнял, впрочем, истинно артистически:
А поутру она вновь улыбалась
Перед окошком своим, как всегда;
Ее рука с цветком изгибалась,
И вновь лилась из лейки вода.
Мы с Мосоловым никак не могли примириться с ритмом текста и исполняли эту песню, вернее этот куплет, немножко иначе:
А поутру она улыбалась кошкам,
Перед окошком своим, как всегда.
Нам казалась недостаточною инструментовка, недозвучавшим "квантум" звуковых повторов в таком тексте песни, продолжающейся, как известно:
...И с двадцать третьего этажа
Ее бросают под мотор...
Автомобиль того и ждал,
Бедняжку мигом распластал,--
А поутру она улыбалась кошкам...
Впрочем, я помню еще Колю Петера в "Собаке" (как и я, он ухитрялся ничего не пить в этом насквозь пропахшем красновинным перегаром учреждении),-- он дирижировал хором, приветствовавшим юбиляра Кузмина:
Славься лихо,
Славься, Михаил Кузмин...
Иногда в декорационном зале бывал и В.П. Лачинов. В этом убеждает меня оставшееся в памяти произведение, относящееся к этому лету,-- в котором после первой строфы следовало:
Соделал множество чудес
Проворный Herr Степанов,--
Пока на нас китайский бес
Метался из стаканов. --
А именитый Мейерхольд
Всосался в землянику,
Свершив с китайским чаем вольт
Б. Мосолову в пику.
Так вот там же, после строфы:
"Хотя фронтиспис создан мной,--
Формат его украден",--
-- Ничто не ново под луной,
Михайло Павлыч Зандин! --
следовала такая:
Давно играет в Саблине,
И с группой каботинов
Талант свой потопил в вине
Уже мосье Лачинов...
Что же касается самого хозяина, то ему было посвящено совершенно отдельное четверостишие, вовсе иного размера, который прошу читателя хорошенечко уловить.
Великолепно играет в поло,
И знаток превосходный вин --
Знаменитый мейстер наш Голо,
Мейстер Раро,-- Головин.
Мейстер Раро -- это имя уже было вроде как призрак смерти для нас, рыцарей испанского театра,-- имя одного из грядущих к нам на смену в увлечениях Мейерхольда персонажей -- немца Э.Т.А. Гофмана,-- грозящего с его неотвязными спутниками Гоцци, Вольмарами Люсциниусами и Вогаками заполнить все театральное сознание Мейерхольда, превратить его в какого-то доктора Дапертутто, создать вместе с ним совсем не тот журнал, что затевали тогда мы,-- а противоестественную "Любовь к Трем Апельсинам".
Ах, эти испанцы, этот пресловутый Тирсо де Молина! В скором времени после "Башенного Театра",-- Мосолов с Мейерхольдом и Головиным,-- вкупе еще с покойным Тсляковским, к которому мы все четверо явились на аудиенцию утром в "кабинет директора",-- да еще не сразу были приглашены сесть,-- в подчеркивание чего А. Я. Головин так и остался на ногах в продолжение всей "аудиенции",-- наслаждаясь тем, как краснел от этого обстоятельства несколько раз упрашивавший его садиться "сослуживец Федора Ивановича Шаляпина" {В. Теляковский. "Мой сослуживец Шаляпин". Изд. "Академии".} В. А. Теляковский,-- все эти лица засадили меня за перевод трех комедий испанского поэта,-- наобещав постановку двух из них в императорских театрах. А М.В. Сабашников из Москвы не только обещал все это напечатать, но и аккуратнейшим образом присыпал мне по триста рублей после окончания мною каждого из переводов (выходило по гривеннику за строчку). Но ни императорская сцена, ни издательство Сабашниковых так до сих пор и не опубликовали этого злосчастного моего труда,-- сделав который, я разучился писать оригинальные стихотворения,-- ибо умеханизировал пыл такого рода,-- который не желает поддаваться механизации,-- и мстит, когда его насилуют...
Как сейчас помню, Головин предлагает мне купить все эти переводы у меня лично для себя; чтобы положить их в свой письменный стол и обладать сознанием, что он -- обладатель своего рода уникума: что нет такого другого на свете человека, кто знает эти мои переводы. Дурак был, что не согласился; все равно желание мое сделать свой труд известным для многих не исполнилось...
Тогда мы обсуждали проект отнюдь не "Любви к Трем Апельсинам"! Нет, речь шла о живом, подвижном органе, выходящем еженедельно. Мой проект (впрочем, оспаривавшийся почему-то Мейерхольдом) предполагал издание его при программах всех театров,-- то, что теперь обязательно для каждого из многочисленных театральных журнальчиков. Я всегда был, так сказать, "платоническим американцем".
На названии в конце концов все сошлись.
"ТЕАТР. Листки".
И мы выпустили в ожидании дела тысячу экземпляров "Листков", с объявлениями об этом журнале -- и с перечислением нескольких десятков сотрудников,-- у которых, впрочем, не спрашивали согласия на участие. В числе этих сотрудников значилась и проживавшая тогда в Париже, лично не знакомая никому из нас,-- столь известная ныне писательница Ольга Форш. Я настоял на включении ее имени и горжусь провидением крупного значения писательницы для нашей литературы, а также и тем, что в ставших, конечно, библиографической редкостью наших листовках рядом с нашими именами фигурирует это имя.
Свободное копирование
