XIII БАШНЯ ГОЛОВИНА
Лето 1911 г. больше чем на половину проводил я в городе. Тут шли последние переговоры о распадавшемся, не возникши, увядшем, не расцветши, журнале; тут зарождалась мысль об издании совершенно другого журнала в совершенно другой обстановке. Вот эту-то обстановку я и собираюсь посильно изобразить.
Летом 1911 года впервые в моем мозгу забродила мысль, впоследствии вылившаяся в короткую газетную заметку под заголовком "Ленинград -- климатический курорт". Лето же 1913 года -- плюс изумительные осени 1910 и 12 годов -- плюс роскошные весны этих годов окончательно сформировали у меня эту тему, которая обидно долго залеживалась и выразилась в обидно куцом виде к 1925 г.! В июле 1911 года наступили вот такие дни, когда целыми неделями на небе сияло солнце, воздух был влажен как раз в меру,-- так, чтобы жара не сушила всех пор на коже, так, чтобы губы не трескались от сухости. К тому же Нева была под рукою, к услугам.
Известно, что невскую воду нельзя пить сырой. Да, нельзя из водопровода и из реки близ берегов, где проходят струи, отравленные заводскими отбросами и нефтяными потоками, а также сточными трубами, канавками и каналами, подземными и надземными, нельзя -- согласен! Но ведь к вашим услугам лодки -- хотя бы для переезда с Корабельной Набережной к Горному Институту или Главной Физической Обсерватории; вы садитесь в такую лодку, захватываете какую-нибудь посуду, хотя бы такой цилиндр, какой носили Верховский, Маяковский и многие другие из поэтов разных направлений. Выплыв на середину широченной реки, опускаете руку с цилиндром за борт, вынимаете его наполненным до краев мягкою свежею влагою и тут же, жадно прильнув к ней жаждущими губами, большими глотками хлебаете ее, испытывая настоящее наслаждение. Мягче и слаще на вкус, чем в Ладоге и в Неве, воды нет.
Еще до наступления лета провели мы, т.е. Блок, Верховский и я, чудесные сутки. Вышло это совершенно случайно. Вечером, довольно поздно, собрались на квартире Блока, в которой дверь была на балкон, который выходил на примыкавшие к Каменноостровскому пустыри, как слышно, скупленные для складов вещей Вольфом. Известно ли читателю, что вся книгоиздательская деятельность этого господина была лишь "блажью" мецената. Что он ничего или почти ничего (какие-то ничтожные проценты на капитал!) на ней не зарабатывал. Настоящим "делом" Вольфа были склады вещей. Те приносили ему приличный для того времени процент...
У Блока была в тот вечер, как сейчас помню, еще Аля Мазурова, ученица танцовщицы-босоножки Ады Корвин. Это была знакомая не его, собственно, и даже не Любови Дмитриевны, а тетки и матери Блока, которых она, чьи родители были с теткой и матерью Блока дружны,-- с раннего детства называла "тетями" и выросла как бы под их крылышком. Не помню, кто еще был, но, кажется, были и другие.
Еще не белая, но уже вполне теплая весенняя ночь властно проникала сквозь балкон в омываемую теплыми ветрами квартиру на Старой Петербургской. Так заговорились, что и не заметили, как стало светло. Вышли на балкон. Потом вернулись в комнату для новой еды. Блок всегда говорил, что, когда не спишь, надо много есть, и этим возмещать потери организма. Может быть, было и вино; во всяком случае -- немного. После еды стало очевидно, что ложиться спать незачем. Надо ехать на Приморский вокзал и с первым Сестрорецким поездом отправляться туда. Что мы и сделали только втроем. Прекрасного пола с собою не взяли,-- да он, наверно, и отказался бы, если бы мы и предложили ему участвовать в нашем предприятии.
В вагоне раскрыли окна. Пропитанный солнцем, ранним солнцем, и горькой соленостью моря, воздух свободно гулял между скамеек со спинками и одиноких в столь ранний час путешественников. Сошли где-то близ Курорта и стали бродить среди кривых сосенок. Я так потом описывал эту поездку в послании к Юрию Верховскому:
Мне вспомнились прошедшая весна
И нашей суточной, бессонной и невинной
Прогулки день,-- когда твоей старинной
Виолы стала петь струна.
И узкая песчаная коса,
И первый сон наш на полу беседки,
Где к Руси прилегла ее соседки
Суровая краса.
И чахлой зеленью поросшие холмы
На берегу извивной речки малой;
Ты вновь там спал, тяжелый и усталый,--
Твой сон хранили мы.
Мы отошли, тебя от мух укрыв
И разогнав сонливости остатки...
Без сюртука, как были сбеги сладки
К воде, в обрыв!
Ты мирно спал,-- а я и тот поэт
(Ах, ставший днесь угрюмцем нелюдимым!)
Вели вдвоем о всем невыразимом
Вполголоса совет.
Потом ты мылся,-- зачерпнув воды
Своим цилиндром,-- будто он из меди...
Ах, волован забуду ли в обеде
Среди другой еды!
В этой прогулке перемежалось все: детское наслаждение весной, воздухом, морем; политические грезы, скоро осуществившиеся, о признании самостоятельного полноправия за "соседкой" Руси -- Финляндией; беседы действительно о невыразимом,-- о том, чего не скажешь ни утром, ни даже вечером,-- ни даже ночью не сумеешь выразить,-- а вот так только в синтезе ночного бдения и утренней солнечности,-- как тогда, когда Верховский залег среди хулимых им чахлых подфинляндских кустарников,-- а мы, пробежавшись и умывшись в речке, уселись поодаль на берегу... Тут был и ранний обед на казавшейся тогда громадною террасе курорта, глядевшей в море, в которое еще не начали выезжать будки на колесиках с купальщиками и с их мохнатыми полотенцами; -- на всей террасе, кроме троих нас и четвертого официанта, никого не было.
Вернулись домой еще засветло; спалось отлично на следующую ночь.
Свободное копирование
