Экзамены -- материя скучная. То ли дело любительский спектакль! Однако в ту пору в нашей среде было принято относиться к игре на сцене с большущим презрением. Я вот так-таки ни разу, кроме раннего детства, и не любительствовал. Но тут-то ведь был театр совсем особый; любители -- люди, самые близкие к милой "башне", и чувство презрения ни на миг даже не вспыхнуло во мне по отношению к предпринятому делу. И, несмотря на то, что экзамены мои малость поковеркались в результате этого предприятия, -- я отнюдь не раскаиваюсь, а горжусь, как и тогда гордился, -- тем, что принял в нем участие!
Уж не помню сейчас, каким путем состоялось привлечение к спектаклю и нашего В.П. Лачинова. Только этот актер-профессионал из Малого (Суворинского) театра -- с обычным своим детским восторгом сейчас же согласился, -- и дневал, и ночевал в те дни на "башне", ставши и там "своим", каким он был для меня с детства, и для всех моих друзей через меня... В.К. Иванова-Шварсалон, падчерица Вяч. Иванова, ее подруга Н.Б. Краснова и Борис Мосолов сообща выбрали пьесу для представления. Они остановились на "Поклонении Кресту" Кальдерона -- в переводе, конечно, Бальмонта. Привлеченный ими к делу Мейерхольд, само собою, сделал несколько купюр и оживил действие, слишком медленное для быстрого темпа нашей жизни в драмах тех времен.
Первые читки и распределение ролей отняли сравнительно немного времени, и притом, сколько помню, дневного: впервые в жизни! Проведя до того на "башне" в общей сложности не одну сотню часов, -- я ни разу не был на ней в часы дневные. Ее обстановка, -- балконы и крыша, куда мы подымались любоваться на чудесный сад и на городской пейзаж, -- полным днем, да еще весенним, производили на меня самое уютное, самое отрадное впечатление. Уставленные тяжелою, почти недвижимою, как некоторые шутили, мебелью комнаты, пронизанные лучами дневного света, игравшего на рамах и на стеклах гравюр и снимков с античных произведений искусства на стенах, -- все это, сияя, ласкало взор и казалось каким-то нежно близким, родным. А главное, было очень весело: распределение ролей не вызывало никаких споров. М.А. Кузмин безропотно принял обе назначенные ему роли: старика в одном акте и молодого человека в другом; обе -- почти эпизодические. Я получил так называемую "вторую роль": такую, которую играют в театрах "полезности" труппы. Роль второго любовника была отдана младшему брату В.К. Шварсалон, -- "кончавшему" кадету Косте. Б.С. Мосолов получил чрезвычайно подходившую к нему роль аббата, -- и, по общему признанию, был в ней великолепен. В.П. Лачинов играл совсем уж незначительную роль крестьянина; его партнершей-крестьянкой была родная дочь Вячеслава Иванова, девочка лет двенадцати, Лидия. Более характерная крестьянская роль чудака-простака (амплуа "комика-буфф") досталась чрезвычайно подходившему к ней В.Н. Княжнину {Впоследствии автор книги об Аполлоне Григорьеве. Тогда -- замечательный поэт.}. Наконец, главную и единственную большую роль в пьесе играла Вера Константиновна Шварсалон. Эго -- Эусебио, полусвятой-полуразбойник, "травести". Я забыл про единственную женскую роль: его сестры -- ставшей невольно его же любовницей, Юлии. Ее играла упомянутая подруга В.К. Шварсалон -- Н.Б. Краснова.
"Башня" была центральным местом для всего художественного Петербурга. Как с Эйфелевой, и с нее распространялись радио-лучи по городу. Кажется, Мейерхольд и Судейкин пришли сами. Пришли и остались, совсем "погрузившись в идею" создания этого спектакля. И спектакль, без преувеличения говоря, вышел историческим именно в плане истории театра.
Восемнадцать часов без перерыва длились окончательные репетиции!.. Именно в шесть часов вечера приехал Мейерхольд и начал свое творчество. Предстояло -- разрешить несколько трудных "проблем". Самая большая комната в "башне", столовая, никак не могла конкурировать по величине с самым маленьким зрительным помещением современных московских театральных студий. Кроме того, в ней отсутствовал намек на эстраду, -- и не в средствах организаторов спектакля было делать временный настил на полу. Надо было оставить сцену внизу, -- и тем не менее так, чтобы она была сценой; и еще имелся в виду просцениум на том месте, где в больших театрах помещается оркестр. Понятно, не было и декораций, но уж это относилось к сфере Судейкина.
Но сцена в двух измерениях уже давно занимала внимание В.Э. Мейерхольда. Ему мешала глубина в некоторых постановках Театра Комиссаржевской. Здесь сами условия диктовали необходимость сделать плоскостные картины изо всех мизансцен пьесы. А при "массовых" сценах возник напрашивавшийся в мозг Мейерхольда "барельеф". Надо заметить, что у Кальдерона действительно есть массовые сцены, в которых играют разбойники из шайки Эусебио; в этом спектакле вес они совмещались в едином лице бандита Рикардо, т. е. в моем. Под массовыми сценами в данном случае надо разуметь такие, в которых принимали участие три-четыре действующих лица. Для достижения барельефности были привлечены к делу огромные свернутые ковры, положенные на пол в самую глубину сцены, к стене, стоя на которых, артисты становились выше бывших впереди, и плечи их виднелись из-за голов передних. Громадный ковер изображал "задник", из-за которого, еле дыша от страшной тесноты, стоя на самом высоком из стульев, имевшихся в доме, выглядывала плотно прижатая к стене Юлия (Н.Б. Краснова) в одной из сцен, где Эусебио разговаривал с нею: она смотрела на него из окна замка, -- он же глядел на нее с земли вверх, помнится, пощипывая струны гитары.
Весь фон сцены был заткан, завешен, закрыт бесконечными развернутыми, разложенными, перегнутыми, сбитыми и пышно взбитыми свитками тысяч аршин тканей, разных, но преимущественно красных и черных цветов. В квартире Вячеслава Иванова хранились вот такие колоссальные куски и штуки, старинных и не очень старинных, материй. Тут были всякие сукна, бархаты, шелка. Очевидно, покойная Лидия Дмитриевна питала особую страсть к их собиранию. Большинство было съедено молью; в виде платья -- это было бы совершенно неприемлемо, но в виде драпировок -- прекрасно. Изобилие материй пленило Судейкина; наворотивши вороха тканей, он создал настоящий пир для взора. Истинную постановку в сукнах, в квинтэссенции сукон и шелков. Он же соорудил и особенно пышный занавес, -- вернее, две завесы. Два арапчонка по окончании каждой картины задергивали сцену с двух противоположных концов; всякая механизация, в виде ли колец на палочке или проволоке, в виде ли электрического света (все освещалось свечами в тяжелых шандалах), была изгнана из этого средневекового представления.
Арапчата должны были держать концы завес во все продолжение антрактов. Но откуда было их взять, этих самых арапчат?
У огромного импозантного швейцара Павла, -- из числа тех классических швейцаров в ливрее прежних времен, которые еще даже после 1905 года не перевелись в "лучших домах" Петербурга с подъездами и который стоял чуть ли не с булавой в подъезде дома на Таврической, впуская в полночь гостей на "башню", -- а в пиджачке и калошах на босу ногу выпускал под утро их оттуда, безропотно принимая ничтожную мзду из многих студенческих и богемных рук за бужение в неурочный час, -- у этого Павла было, как полагается для подлестничных жильцов, несметное количество детей. Двое из них были утилизированы "башнею" для этой цели. Когда малышей подвели к Мейерхольду, -- он засунул руку в ранее заготовленный таз с разведенной, по-видимому на дегте, сажею и всей пятерней вымазал лицо и кисти рук каждому из двух мальчиков, -- чем те остались несказанно довольны. Они были наряжены в чалмы и длинные балахоны, -- и, право, ничем не отличались от настоящих традиционных арапчат помещичьих театров XVIII века.
Свободное копирование
