Да в ту пору "общество вообще" отделено было от "поэтического общества", словно китайской стеной! Эти почтенные городские деятели смотрели с таким явным сострадательным снисхождением, например, на Б.Н. Бугаева, явившегося из Москвы докладывать на одном из первых собраний Академии результаты своих первых исследований по метрике русского стиха, вошедшие впоследствии в его толстейшую книгу "Символизм"!
Между тем без преувеличения можно сказать, что весь умственный багаж любого из снисходительно относившихся к докладчику случайных слушателей уместился бы в каком-нибудь чемоданчике, который можно забросить к подножию Монблана или Юнгфрау (я сравниваю, без шуток, конечно, объем умственного багажа лектора с объемом такой горы).
Но обо всем по порядку. Не помню, по каким собирались дням (у многих полностью сохранились повестки этих заседаний). Первые недели прошли, чередуясь, в повторении и развитии "Про-Академического" курса Вячеслава Иванова и связанных с ним общностью подхода, как и темы, лекций Иннокентия Федоровича Анненского.
Я впервые в жизни увидел тогда этого длинного и сухого, но красивого старика в педагогическом мундире, -- продолжавшего, кажется, внушать мне суеверный страх, хотя уже пять лет прошло со времени окончания мною гимназии. Для не знающих биографии И.Ф. Анненского считаю долгом сообщить, что он в течение многих лет был инспектором и директором разных гимназий, дольше же всего -- царскосельской, -- где под его крылом воспитывались разные поэты: Гумилев, Д. Коковцев и, кажется, Всеволод Рождественский.
В первых книжках "Аполлона" как раз печатались им под полной фамилией составившие своего рода эпоху для тогдашних поэтов статьи о них: "Они" и "О н е".
Но, сколько помнится, этих своих статей И.Ф. Анненский, перед смертью решивший выступить на широкую дорогу литературы, в Академии не докладывал. Напротив, я хорошо помню его речи о поэтах прошлого, -- в частности, о Лермонтове, которого он, как редко кто, умел любить. Это было совсем незадолго до смерти, -- во время вечера И.Ф. Анненский несколько раз хватался за сердце, особенно выпрямляясь всем станом.
Выхожу один я на дорогу, --
начал он каким-то несравненно-задушевным тоном; в голосе его прямо слышалась, прямо дышала тишина вечернего поля и большака в необъятных русских просторах. И при этом -- необычайная мягкость, притушенность каждого звука.
Кончив свою незабвенную передачу этого, с детства знакомого каждому, стихотворения, -- Анненский заговорил об его значении. Прежде всего, он обратил внимание на "инструментовку". В первых лекциях Вячеслава Иванова учение об инструментовке было представлено со значительными пробелами: кажется, именно их брался пополнить И.Ф. Анненский. Он указал на подбор гласных: всех притушенных, с преобладанием "о", "у" и отсутствием "а" на ударных местах. Он, до всяких исследований о звуковых "повторах", раскрывал и секреты очарования инструментовки согласных звуков этой поэмы:
Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел;
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
После ряда рифм с характерными "у" и "о" в этой последней строфе все конечные слоги стихов имеют ударный гласный "е". Потому что это -- уже пенис. И, соответственно, певучие "л" -- согласные, почти полугласные, -- окрашивают, особенно первые два, стиха этой строфы. Но как сухо то, что я вот записываю здесь! Как проникновенно лирично излагал это самое покойный поэт-учитель. Как-то все сразу, несмотря на то, что в мире изящной литературы Анненский еще пока ничем не проявил себя, не имел не только шумного, как какой-нибудь Леонид Андреев, имени, -- но и тихого, как Вячеслав Иванов, -- все сразу, без спора признали этого старика, в сущности, из самых новых людей вне ученой области, -- своим учителем, авторитетом почти непререкаемым.
Помню также доклад Фаддея Францевича Зелинского о передаче русским стихом античных размеров и чтение его своих переводов Софокла, а также и опытов других размеров, например, "голиямба":
Два раза женщина умеет в жизни быть милой:
В день свадьбы и когда ее кладут в землю.
Свободное копирование
