С осени этого года А.А. Блок переехал на новую, первую в его жизни, самостоятельную, без "больших", квартиру. В ней он жил только вдвоем с женой. Она помещалась в высоком неуютном сером доме, по Лахгинской улице в доме No 3, -- места, где я впервые за всю жизнь очутился только в тот день, когда в первый раз Блока там навестил.
Для А.А. Блока наступил год первой славы и первых мучительных переживаний. Общественная его жизнь развернулась в театральном мире. Она была окрашена атмосферой новых лиц: Кузмин, племянник его Ауслендер, Мейерхольд, отчасти Судейкин, -- и затем ряд актеров и актрис, из которых Н.Н. Волохова вошла в его жизнь не только как актриса.
На представлениях "Балаганчика" наша компания, т.е. Гофман, Мосолов, конечно, Е. Иванов и некоторые другие, отхлопывали себе ладоши, создавая энтузиастическую клаку и заражая часть публики, -- другая часть которой неистово шипела и свистела, как делала это и на всех других представлениях театра Комиссаржевской и Мейерхольда. Эти представления были большой новостью, конечно, как для публики, так и для автора, впервые познавшего сладость и шипы выступлений в качестве драматурга. Но и кроме их в жизни Блока было еще много нового: посещения дома художниками, писавшими с него, -- К.А. Сомов был во главе их, легкость печатания стихов, -- даже целых книжек (эпоха "Нечаянной радости" и "Снежной маски"); письма как со стороны поклонниц, так и со стороны жаждавших разрешения трагических проблем жизни серьезных и суровых девушек...
Становясь общественным и модным, Блок нисколько не возносился, не важничал, конечно, от этого. Но получалось так, что нахлынувшие круги новых "атмосфер", не отдаляя и не отделяя его внутренно, строили внешне довольно крепкую стену между ним и мною.
В личной жизни у меня об эту пору были тоже переживания весьма сложные. В феврале 1907 года я женился, -- хотя и первого университетского курса ни на одном факультете еще не прошел.
Блок был очень несчастен в ту зиму. Вся сложность жизни ему нисколько не мешала порывисто (впрочем, это слово вряд ли очень подходило к достаточно аккуратному в своих проявлениях А.А. Блоку), усиленно работать. Он писал и статьи, и переводил (стихами), написал "Король на площади", "Песню судьбы" и "Снежную маску". Меня давно не тянуло возвращаться к творчеству Блока той поры; мне не казались эти его вещи достигающими того уровня, на котором находилось вес остальное его творчество. Когда весной 1907 года прозвучали его "Вольные мысли" -- для меня их появление было таким же радостным, как если бы я нашел Ариона на берегу сушащим свои волосы и невредимым, -- после того, как видел его погибающим в пучинах.
Помню одно из немногочисленных за ту зиму посещений Блока, на Лахтинской, днем. В окна маленькой столовой ударяло солнце. За столом, занимавшим почти всю комнату, сидели он сам, Любовь Дмитриевна и Наталья Николаевна (Волохова). Какая-то странная напряженность чувствовалась в воздухе. Все в комнате делалось и говорилось как-то через силу.
А.А. Блок часто ходил на Захарьевскую к Модесту Гофману -- искать у него поддержки. Тот умел очень мягко влиять на таких смятенных посетителей, сделавшихся почти его пациентами. Однако к весне этого года "сам врач" подвергся продолжительному лечению, от нервного заболевания, у себя на квартире. Ежедневно ходил к нему доктор М.С. Морозов, прописывал Гофману ванны и всякие другие, как сейчас выражаются, "процедуры". Весной же Гофман отправлен был в Швейцарию, где и жил поблизости от "Вилла Жава", на другой вилле -- Вебера и М.В. Якунчиковой.
Причиной переутомления М. Гофмана, кроме его работы с "пациентами", в числе которых был не один Блок, но немало и других, кроме лихорадочного говорения в "Кружке Молодых" и напряженных занятий в связи с чтением вечерних лекций, -- причиною этого переутомления была также и приготовленная им в один присест, и почти так же быстро изданная, книжка: "Соборный индивидуализм", с маркою того же "Кружка Молодых". Впрочем, припоминаю: "Соборный индивидуализм" Модест Гофман издал и яростно защищал купно со мною на собраниях кружка в эту зиму, -- отправился же в Швейцарию только следующей весной.
Один из ехидных оппонентов Модеста Гофмана, член различных философских "семинариев" университета, уже кончавший его в ту пору, студент Радзиевский, ловким ораторским движением поднимая со стола тощую, но большого формата брошюру, говорил:
-- На автора сего "Соборного индивидуализм" сильное влияние оказала, сильное впечатление произвела вот эта книжица!
Это были "Факелы" с манифестом "мистического анархизма", провозглашенного, за несколько месяцев до того, Г.И. Чулковым:
"Стоустый вопль: так жить нельзя!" -- начинается этот забытый манифест. Он знаменует собой известную в истории новейшей литературы полосу разделения лагерей модернистов на символический и декадентский, или же мистико-реалистический и "мистико-идеалистический". Г.И. Чулков числил своим соратником -- по идее мистического анархизма -- лишь одного Вячеслава Иванова, который принимал этот термин, хотя и давал ему несколько иное содержание. Прочие -- недавно близкие для Чулкова -- люди сделались его злейшими идейными врагами. Андрей Белый -- особенно неистовым; Блок -- наименее резким. Не разделяя "платформы" мистического анархизма, он защищал Г.И. Чулкова как поэта и человека и, несколько демонстративно, посвятил ему запевшие в нем в скором времени классические "Вольные мысли".
Свободное копирование
