Любимой темой тогдашних сатирических журналов были похождения сыщика "Николая Золотые Очки". Почти обязательной принадлежностью сыщиков были требовавшиеся им для изменения наружности и скрытия бегающих глаз -- дымчатые очки. Всякие близорукие люди, разные ни в чем не повинные "регистраторы", "счетные чиновники" нейтральных присутственных мест или молодые ботаники, осужденные докторами на ношение подобных очков, всегда рисковали услышать нелестное замечание по своему адресу в каком-нибудь многолюдном месте.
Помню, сначала вызывали дам. Их осматривали при закрытых дверях в этой третьей комнате. Лишь очень немногие из гостей оставались сидеть у накрытого стола, где застали нас непрошеные посетители. У дверей во вторую комнату стояло несколько мужчин из числа гостей хозяина (не пришельцев). Очень редко говоривший стихи и вообще даже по поводу стихов, Д.С. Мережковский почему-то на этот раз -- для того ли, чтобы перебить свое волнение, или для чего иного -- считал своим долгом громко ораторствовать почти исключительно стихами.
Он вспомнил старые свои переводы из Бодлэра. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как он начал, "пятнадцатилетним мальчишкой", печататься. И вот иногда, к великой его скорби, ему теперь на дворах приходится слышать шарманку, под аккомпанемент которой чей-нибудь детонирующий голос громко выпевает:
Голубка моя,
Умчимся в края,
Где все, как и ты, совершенство,
И будем мы там
Делить пополам
И мир, и любовь, и блаженство...
Когда Мережковский услышал это пенис в первый раз, ему стоило некоторого труда припомнить автора этих банальнейших из банальных строк. К его ужасу, автором оказался он сам. Так он перевел когда-то Бодлэра "Приглашение в путь".
Но Мережковский читал и такие свои переводы из Бодлэра, которые ему нравились и по ту пору включительно. Это было первый и единственный раз, когда на памяти тогдашних людей произносил он свои стихи.
Мало-помалу в комнату стали приглашаться один за другим и мужчины.
Федор Сологуб поднял очки выше глаз и уставился перед собой в пространство, держа руки за спиной и прислонившись к притолоке. Философов с высоты своего роста обменивался любезными фразами кое с кем из ожидавших приглашения в комнату.
Двери в эту последнюю при допросе мужчин как-то сами собою открылись, и оставшимся ждать своей очереди было видно и слышно многое из происходившего там. Впрочем, может быть, я и пугаю: может быть, я слышал только те допросы, которые имели место лишь после моего, -- входивший в третью комнату оттуда уже не пропускался.
Я выворотил из карманов перед столом д.с.с. Статковского вес их содержимое. После этого рука филера легонько прошлась по верху моей одежды. Я очень боялся, что разорванная пополам квитанция оптического магазина, куда я снес в починку мамин лорнет, привлечет внимание или подозрения сыщиков, -- ибо я воспользовался оборотом бумажки, чтобы набросать на нем карандашом, иероглифами, какие-то слова или мысли. Однако, осмотрев так же внимательно, как и остальные мои записки, и эту бумажку, обыскиватели ничего не сказали и вернули мне безмолвно сразу всю кучу.
Некоторые из допрашиваемых вступали в разговоры с обыскивателями, причем напоминали им, что они там-то и там-то при подобной же обстановке с ними уже встречались. Кто-то сказал им, что он, как и вся интеллигенция, борется со строем, а не с ними в частности и что они -- невиннейшие исполнители, игрушки в руках самодержавного режима. Очень неловко себя чувствовал чиновник министерства двора В.Ф. Нувель, член-организатор вечеров "Современной Музыки", друг "Мира Искусства". Он понимал, что настроение большинства присутствующих по отношению к нему недружелюбное. Кто-то ему даже отпустил какую-то колкость. В то же время ему было, очевидно, не очень-то приятно подвергаться обыску. Человек маленького роста, с довольно большими усами, эстет с ног до головы, одетый с особым изяществом, куривший особенные папиросы, Нувель был -- слишком очевидно для всех -- вне всякой политики. В конце концов, все обошлось; он снова появился в кругу "сред"; но, сколько помнится, в течение некоторого времени после этого он воздерживался от посещения "башни".
Прибыли с чердака филеры со своей добычей. Начался допрос самого хозяина и составление особого протокола. Недавно прибывшие из-за границы молодой философ Л.Е. Галич, впоследствии сотрудник "Речи", и одетая в мужское платье, в первый раз виденная мною, пожилая полная дама со стрижеными вьющимися волосами, оказавшаяся матерью Макса Волошина, были задержаны. Вячеслав Иванов пробовал кипятиться и отстаивать неприкосновенность своего дома и свободы своих гостей, но тщетно. Впрочем, обоих арестованных в очень скором времени выпустили без всяких последствий.
В общем, и вся эта история с рождественским обыском прошла без всяких последствий, если не считать одного. Когда постоянные гости "сред" стали расходиться с разрешения гостей эфемерных, обнаружилось, что у Д.С. Мережковского пропала шапка. Дорогая, бобровая. Поиски ее были тщетны. Не было сомнения, что ее унес один из первой группы филеров, отпущенных сразу же по окончании допроса. Пострадавшему соорудили какой-то головной убор из запасов хозяина. Мережковский, ввиду, вероятно, благополучного окончания обыска, волновался этим обстоятельством не особенно. Он решил, однако, шапку отработать, и в одном из ближайших номеров "Товарища" либо же "Нашей Жизни" (не помню, под каким именем тогда выходила газета Л.В. Ходского), а может быть, и "Речи" появилось его много лет сохранявшееся в памяти петербургских жителей "Письмо в редакцию" под отдельным заголовком: "Куда девалась моя шапка?" В нем он обращался к С.Ю. Витте, премьер-министру, называя его -- несколько иронически: "Ваше превосходительство", и, подробно описывая Ивановские "среды", и эту в частности, с посещением ее незваными гостями, требовал возвращения своей шапки. Премьер-министр, вероятно, был сконфужен, -- но, сколько я знаю, мер к удовлетворению пострадавшего не принимал. В этом описании "среды", однако, было немало фантастического. Например, какие-то "молодые поэты в стиле Верхарна", каких вовсе не было там. Наиболее молодыми поэтами, и единственными, кто не был перечислен в этой статье поименно, были Яков Годин и я, знавшие о Верхарне только понаслышке и сочинявшие в чьем угодно, только не в его, стиле.
А теперь -- после экскурсии на "среды" -- перейду опять к собраниям нашего молодого, "внутреннего", кружка.
Свободное копирование
