Блок весьма редко появлялся в эту зиму у "старших". Но у Федора Сологуба, кажется, был именно в вечер приезда Брюсова. А может быть, в другой раз. В эту пору, когда Блок читал, стихи его уже начинали приниматься присутствующими в молчании почти благоговейном (хотя и никогда не сопровождались такими рукоплесканиями и восторгами, как дебюты Городецкого). Однако хозяин дома и Блоку сделал замечание по поводу его рифмы "мрак" и "овраг". Он говорил, что это не во всех говорах звучит рифмой. А надо бы, чтобы и на юге, читая стихотворение, все признавали его написанным на своем языке, -- там, где говорят "оврах", так же как и там, где говорят "оврак".
(Сколько помню, это замечание слышал и покойный Потемкин, чистый великоросс, который тем не менее его не понял, когда бесстыдно срифмовал "выжег" и "на лыжах".)
Мало-помалу "среды" стали в городе шуметь. Туда приходило все больше и больше народу, все более и более разнообразного. С одной стороны, перекочевал эстетствующий кружок "около-художников" и "около-музыкантов" -- В.Ф. Нувель, А.П. Нурок и другие. С другой -- двинулись ратью и "около-литераторы", обычно свивавшие гнездо в пресловутой "Вене".
Мне вот как раз попался недавно в руки "Венский" альбом, напечатанный на средства хозяина этого ресторана, и не продававшийся, а подносившийся почетным посетителям. Оды во славу кулинарных и иных талантов официанта Соколова, "державшего" сей ресторан, написаны очень бойкими перьями, -- впрочем, дело относится ко времени лет на десять позднейшему и только вспоминавшему эпоху 1905 года.
В этих литературных кругах были знамениты имена Манычей, Котылевых и разных "капитанов", которые считались тогда почему-то тоже писателями, но которых правильнее было бы назвать лишь "около-литераторами". Известный, хотя небольшой, процент и этой -- скажем просто, пошловатой, -- публики тоже просочился на "среды".
И, наконец, -- иначе быть не могло, -- "среды" стали известны и совсем в других слоях общества: кое-кто из деятелей революции тоже раз или два попал на собрания в "башне". Помню, по крайней мере, косоворотку А.В. Луначарского. Кроме него, еще два-три лица из находившихся на замечании у полиции были в числе гостей Вяч. Иванова. Это показывает результат исторического посещения "среды" 27-го декабря агентами охранного отделения. Я лично впервые испытал тогда совершенно особенное ощущение, которое почти всегда дает обыскиваемому обыск.
Агенты, под предводительством какого-то действительного статского советника, если не ошибаюсь, Статковского (некоторые из присутствующих попадали в его лапы ранее и называли его фамилию), ворвались во втором часу. Небольшой отряд солдат сопутствовал им и занял выходы. Часть же агентов, как после стало известно, была откомандирована на чердак, где и выудила из многих книг две нелегальных: два номера "Революционной России".
-- Мы же -- заграничники, -- оправдывался хозяин квартиры, когда действительный статский советник Статковский ставил ему на вид в конце обыска, составляя протокол, эту находку.
Он называл хозяина упорно "Вячеслав Иванов", -- с ударением на последнем слоге. До сих пор никому в голову не приходило такое произношение. Мне чудится в этом или нарочитое издевательство, или же, как бы сказать, безошибочный признак того, что весь внутренний мир вот этих, полицейских, коренным образом разнился с тем миром, в котором вращались все прочие люди.
"Гости" заняли третью, наиболее отдаленную от выхода, комнату. Расположились за столом, разложили перья, чернила, бумагу и вызывали по очереди из двух соседних комнат присутствовавших, которых оставляли в глубине своей комнаты. Проницательные глаза филеров в то же время не оставляли без внимания ни одного движения публики, еще не допрошенной и не обысканной. Так что сразу приходило в голову, что это значило бы погубить себя, если попытаться уничтожить какую-нибудь записку, сколь "интимного" содержания она бы ни была. Это значило, они вытряхнут все содержимое карманов, поднесут к своим очкам каждый клочок бумажки и прочтут.
Свободное копирование
