Я наверно не помню, сидел ли тогда на арбитраже в качестве суперарбитра Валерий Брюсов -- или это было в следующую среду, через одну неделю, -- но во всяком случае и он (в тот раз, когда был), и все поэты, и все непоэты, присутствовавшие у Вячеслава Иванова, -- все, лишь заслышали шаманский голос-бубен Сергея Городецкого, -- его скороговорку под нос:
Вот черта -- это глаз,
Вот дыра -- это нос;
Покраснела трава,
Заалелся откос, --
И у ног
В красных пятнах лежит
Новый бог, --
все испытали тот "новый трепет", который определяет, по словам того же Бодлэра, рождение нового поэта, нового бога.
Все заволновались. Все померкло перед этим "рождением Ярилы". Все поэты, прошедшие вереницей перед ареопагом под председательством Брюсова, вместе с этим ареопагом вынуждены были признать выступление Городецкого из ряда вон выходящим. Многие обрадовались этому, некоторые позавидовали. Вячеслав Иванов, когда единодушный шум рукоплесканий, превзошедший когда-либо слышанный в стенах "башни" шум, умолк, -- Вячеслав Иванов вскочил и сейчас же сказал восторженную речь по поводу этих юных стихов. Слабой "оппозицией" было только ворчанье на "Ярилу" со стороны Мережковского, и только в первую "среду".
Все следующие "среды" были "средами" триумфов юного Ярилы.
Его почти буквально носили на руках.
Я помню, однако, что в первый вечер сам Городецкий сравнительно мало услышал восторженных речей о нем, раздававшихся во всех углах квартиры. Потому что его почти сейчас же, что называется, "узурпировал" себе один из присутствовавших там поэтов, тоже начинавший, -- хотя возрастом бывший постарше других дебютантов, а в жизни, по-видимому, прошедший уже сквозь огонь, воду и медные трубы, -- мужественный, сильный, грубоватый, хлеставший вино большими стаканами без передышки и мало поддававшийся ему, -- мало гармонировавший наружностью с несколько "нежным" обликом остальных поэтов, -- Александр Рославлсв. Он оттащил триумфатора в угол комнаты, в которой тогда еще не было мебели для сиденья по европейскому образцу и которая устлана была по полу коврами на валиках и без них, воссел на ковер рядом с несколько оторопевшим от неожиданности для себя самого этого великолепного своего успеха, -- Сергеем Городецким. Они просидели рядышком весь остаток вечера, а потом, помню со слов самого "виновника торжества", Рославлев потащил его к себе на квартиру, и там они читали друг другу стихи до полного зимнего солнца, часов до девяти, а может, и до одиннадцати утра. Городецкий, до этих пор, что называется, "пай-мальчик", первый ученик в гимназии, прилежный студент, никогда не кутил, -- никогда не проводил ночей вне дома.
Некоторым из поэтов, наоборот, сильно досталось от судей. Помню, что почти всем. Брюсов очень сурово судил, как банальность техники, так и отступление от "имманентных" законов стиха. Язвительными замечаниями сопровождали многие выступления и некоторые другие из числа судей. Например, тот судья, чей портрет нарисовал автор этих строк в следующих стихах (привожу последнюю строфу):
Как ветр, низам несущий град и стужу,
Зажат в горах, -- зазимовавший гость, --
В глазах дрожит, задержанная, злость, --
По жалу языка сочась наружу.
Кстати, по поводу этих стихов. Услышав их от меня, Блок обнаружил в них сейчас же нечто такое, что ныне получило именование: "сдвигологии". А именно, слова: "По жалу языка", говорил он, очень сомнительные! При чтении вслух они фатально выходят так:
Пожалуй языка...
Кстати, очень мягкий во внешней критике стихов (в своих статьях), Александр Блок был довольно строг во внутреннем круге "поэтов". Так, у этого же автора он осуждал стих:
Первый побег, еле видный, растительной жизни, --
вполне справедливо указывая, что "еле видный" совпадает со словом "елевидный" (т. е. похожий на ель), особенно в таком контексте. С этим автор был вполне согласен и заменил инкриминируемое слово словами "еле зримый".
Свободное копирование
