9 мая 1920 г.
В четверг [6-го] был вечер национальных поэтов, то есть студистов. Я попала в список. И вот за большим столом, возглавляемым Гумилевым, Лозинским и Пястом, среди бесконечного количества молодых поэтов я с быстротой express'a, как бывало в гимназии, не декламирую, а болтаю "Осенним вечером" и "Beja di flor".
Пяст, который очень язвительно поддразнивал читающих, обязательно хотел еще меня послушать и требовал повторенья. Я не повторила, но была ужасно довольна. Потом тесная компания "сливок студии" силой вернула меня в гостиную, и мы общими усилиями сочиняли длинный и страшный роман. Я чувствовала себя уже совсем как дома. Вчера Чуковский назвал "мастерским" перевод, который мы сделали с Т.Мих. Владимировой.
20 мая 1920 г.
Повышение по службе в ЦУСНАБе. Мама и Джон, два старых честолюбца, наслаждаются моим "высоким" положением.
А в студии много интересного. То Амфитеатров, седой и похожий на Тараса Бульбу, читает своего "Ваську Буслаева", то мы сидим избранным кружком у Чуковского во "Всемирной Литературе" /.../, то переводим у Лозинского, а за окнами в тополях так чирикают воробьи, что мысли улетают за тридевять земель и нет сил думать о рифмах.
Все Куны под домашним арестом, а Леонид -- на Гороховой. Через два дня арест сняли, а Леонид сидит до сих пор.
25 мая 1920 г.
В воскресенье [23-го] мы отправились с Джоном в Стрельну. Было жарко. Я сидела на полу теплушки и читала Киплинга. Джон стоял хмуро надо мной и твердил: "В первый и последний раз". Наконец приехали. Были у папы на могиле. Потом выбрались в поле и через кочки и болото стали пробираться к морю. Ветер раздувал юбку, по морю бежали барашки, пахло сыростью, солью и облаками. Мы легли на сырую землю, если пирог с пшенной кашей и молчали. Но на меня напала непоседливость, и я потащила Джона к нам в ветхозаветную Кикенку посмотреть на дом. Верно во сне видела я когда-то большую двухэтажную дачу со стеклянными балконами, сад с дорожками, крокетным плацем и скамейками, вишни, фарфоровые розы и полянку ландышей.
Наяву лежала груда кирпичей, немного обрывков железа, все поросло крапивой, ледник провалился, от сарая, где жила моя коза, не осталось и следа.
В том саду две яблони в одинаковом отчаянии простирали изломы своих ветвей к небу, роняя бледно-розовые ароматные слезы. Мы сидели на леднике, как на руинах Помпеи. Джон -- мрачный, я -- недоуменная. Было жалко: папу, маму, тетю Наташу, Джона, Ниби, еще кого-то.
30 мая 1920 г.
В четверг [27-го] в студии, с Лозинским во главе, долго и забавно фантазировали разные детали из жизни наших предков, во втором измерении. Хохотали до слез. В пятницу Чуковский в пух и прах раскритиковал мои стихи. Обругал меня "лентяйкой".
Свободное копирование
