Я убежден, что если бы не тяжкий недуг, поразивший Николая Алексеевича, то мы имели бы в нем настоящего государственного человека, который отвратил бы многие бедствия, омрачавшие вторую половину царствования императора Александра II.
Некоторые из неисправимых его друзей с неудовольствием замечали происходившую в нем перемену; так, например, от Арапетова, преклонявшегося пред ним, как пред божеством, нередко случалось мне слышать: "Увы, польский вопрос развратил, испортил Николая Алексеевича". Мнимая порча заключалась в том, что Н. Милютин, видимо, разочаровался в своем либерализме и сознавал необходимость наибольшего укрепления правительственной власти. Только на нее возлагал он надежды для противодействия революционному брожению в России.
Однажды незадолго до его болезни я имел с ним разговор по поводу обнаружившихся в некоторых кружках нашего общества стремлений облагодетельствовать Россию конституционными учреждениями. Он энергически порицал все попытки такого рода.
Заблоцкий-Десятовский, присутствовавший при нашем разговоре, возражал ему, что это, быть может, наилучшее средство водворить у нас единство в управлении, что государь при поразительной слабости своего характера не способен руководить ничем, что сегодня окружен он одними людьми, а завтра очутится под влиянием других, совершенно противного образа мыслей, вследствие чего все идет вразброд, а в будущем пойдет еще хуже. "Конечно, -- воскликнул Николай Алексеевич, -- положение наше некрасиво, но поправлять его конституцией значило бы осудить Россию на анархию и распадение. Если государь беспрерывно колеблется в ту и другую сторону, то не следует забывать, что годы берут свое; с течением времени колебания прекратятся, он осядет на чем-нибудь определенном, и все заставляет меня надеяться, что направление, окончательно усвоенное им, будет хорошо"".
Как ошибался в этом отношении Милютин!
Мы видели, до какого позора дошло правительство в последние годы царствования Александра II. Но если бы продлилась жизнь Николая Алексеевича, то нет ничего невероятного, что обстоятельства заставили бы государя обратиться к нему как к единственному человеку, обладавшему громадными способностями и энергией.
В таком случае -- по крайней мере для меня это не подлежит сомнению -- он сумел бы положить конец расшатанности, которая господствовала у нас и в правительстве, и в обществе, сумел бы справиться с язвой нигилизма; никогда не покусился бы он идти по тому злосчастному пути, на который вступил впоследствии Лорис-Меликов в тесном союзе с братом Николая Алексеевича.
В подтверждение сказанного выше могу сослаться еще на то, что в последние годы своей деятельности Н. Милютин видимо становился сдержаннее, осторожнее и нередко старался обуздывать Дмитрия Алексеевича. В моем присутствии указывал он ему на неуместность печатать в "Русском инвалиде" статьи, настоящее место коих было бы на страницах наших демократических газет; между прочим советовал он ему даже в вопросе о Прибалтийском крае настаивать на полном слиянии этого края с Россией, но не касаться поземельных в нем отношений.
Если бы мы не потеряли его, он оказал бы, конечно, благотворное влияние на своего брата. К несчастию, вышло иначе.
Тяжкий недуг внезапно прервал блестящую его деятельность. Его увезли за границу; летом 1867 года я почти ежедневно посещал его в Бадене. Жаль было смотреть на этого человека, еще недавно исполненного могучих сил, который теперь превратился в полуребенка и по целым вечерам раскладывал пасьянсы. Иногда, впрочем, вдруг пробуждался у него интерес к общественным делам, и он начинал говорить о них, но говорил так, что понять его не было никакой возможности, тем более что вследствие паралича он утратил способность называть вещи их настоящими именами.
Свободное копирование
