Преемником его сделался Набоков. Любопытно заметить по этому поводу, как умел покойный государь Александр Николаевич различать людей. Однажды в разговоре с Д.А. Милютиным выражал он сожаление об участи, постигшей его брата. "Это была жестокая потеря, -- заметил он; -- брат твой приносил огромную пользу, но я утешаюсь тем, что, к счастию, и Набоков ведет дело как нельзя лучше..." Следовательно, существенной разницы между Николаем Милютиным и такою тупицей, как Набоков, не было!
Почему знать, -- может быть, в глубине души государь был даже доволен переменой. Он не любил слишком умных людей, ему было с ними как-то неловко.
"Quand l'empereur cause avec un homme d'esprit, -- говаривал Ф.И. Тютчев, -- il a l'air d'un homme atteint de rhumatisme qui est expose a un vent coulis" [Когда император разговаривает с умным человеком, у него вид человека, больного артритом, стоящего на сильном ветру (фр.)].
Впрочем, Набоков был осужден на совершенно второстепенную роль при изменившихся обстоятельствах, когда началось господство графа П.А. Шувалова. Он разыгрывал роль представителя консервативной политики, но, присматриваясь ко всему, что совершалось при нем, трудно понять, в чем состоял его консерватизм.
Д.А. Милютин рассказывал мне, что Шувалов, будучи назначен генерал-губернатором Прибалтийских губерний, приезжал к нему и сильно ратовал против немцев; между прочим сообщил он ему о замечательной беседе своей с государем.
"Как скоро крестьяне освобождены с земельным наделом в России и то же самое происходит теперь в Польше, -- говорил он государю, -- то следует предвидеть, что и в крестьянском сословии Остзейского края пробудятся надежды на изменение его участи в таком же смысле". "Не хочу об этом и слышать, -- отвечал император, -- между поляками и прибалтийскими немцами нет ничего общего; тех я наказываю, а эти были всегда моими верными слугами".
Шувалов передавал эти слова с неподдельным, по-видимому, негодованием.
"Возможно ли было предположить, -- восклицал он, -- что государь реформу, которая считается самым славным событием его царствования, приравнивает к наказаниям..."
Прожил, однако, Шувалов несколько времени во вверенных ему губерниях и не только забыл об улучшении быта крестьян, но сделался яростным защитником даже таких притязаний немецких баронов, которым уж никак нельзя было сочувствовать с точки зрения русских интересов. Сошелся затем он (после назначения его шефом жандармов) и с поляками и оказывал ревностную поддержку такой гадине, как Потапов, который поставил себе задачей уничтожить или изменить все, что было сделано в Северо-Западном крае Муравьевым.
Шувалова неотступно преследовала мысль о какой-то аристократической конституции для России; в минуты откровенности он говорил Альбединскому (от которого я это слышал), ублажавшему себя мыслью, что остзейские немцы пленятся его красноречием и в угоду ему будут сближаться с Россией: "Все это, любезнейший, праздные мечты; никогда немецкое дворянство не наложит само на себя руку; оно согласится на жертву в том лишь случае, если дворянскому сословию -- конечно, не всему, а высшим его слоям -- предоставлены будут политические права; присоединись ко мне, чтобы достигнуть этой цели, и поверь, что это гораздо надежнее, чем заискивать популярность в среде наших газетчиков".
Свободное копирование
