Можно было бы объяснить бестактность Орлова его безграничною преданностью великому князю Константину Николаевичу, желанием вывести великого князя из затруднительного положения, но для многих других его выходок нельзя приискать никакого оправдания. В Париже проживала во время и после польского мятежа графиня Салиас (Евгения Тур); тесная дружба соединяла ее с поляком Вызинским, яростным ненавистником России, занимавшим несколько позднее должность частного секретаря у князя Владислава Чарторыйского. Неудивительно, что он приводил к ней своих друзей и что квартира ее сделалась мало-помалу притоном членов народового жонда, к которым присоединялись и русские выходцы. Между сими последними самое видное место принадлежало Михаиле Бакунину, знавшему графиню Салиас уже с Москвы. Бакунин только что разыграл подлейшую комедию, снарядив экспедицию для вторжения в русские пределы, которая была задержана в Стокгольме; он очень хлопотал об облегчении участи некоторых польских революционеров, сосланных в Сибирь, а к кому же было обратиться для этого, как не к князю Орлову? Можно было предполагать, что для графини Салиас, близкой подруги княгини Анны Андреевны Трубецкой, он сделает все, что от него зависит. И вот Орлов приглашен был на свидание. Сцена происходила таким образом: в одном углу комнаты, у камина, Калинка, Клячко и tutti quanti [и все прочие (ит.)], а в другом Бакунин, преспокойно беседующий с нашим посланником в Бельгии генерал-адъютантом и личным другом императора Александра князем Орловым! И надо было видеть, с какою наивностью повествовал мне Орлов об этом событии, как будто не было тут ничего необыкновенного и достойного удивления.
А вот другой его рассказ. Однажды является к нему какой-то полячок (к сожалению, я забыл его имя), который в 1861 году участвовал в известном заговоре варшавских офицеров и только бегством спасся от смертной казни. Он начал с того, что прямо объяснил Орлову свои antecedents [свое прошлое (англ.)].
-- Я знаю эту историю, -- отвечал Орлов, -- ведь, кажется, главным пунктом обвинения против всех вас было то, что вы распространяли заграничные издания Герцена и других?
-- Ну, не одно это. Заграничные издания были нужны нам как средство для достижения цели, а целью было взбунтовать несколько полков и действовать в союзе с поляками.
-- Неужели вы верили серьезно в возможность подобного предприятия? Ведь это такая нелепость, такая химера...
-- Не говорите, -- если бы нам дали еще три-четыре месяца, то неизвестно, как повернулось бы дело.
-- Чего же вы хотите от меня теперь?
-- А вот чего, князь: я в нищете, не имею никаких занятий, но не хочу жить на счет общего фонда польской эмиграции. Как человек сильный и здоровый, я считаю это постыдным. А между тем мне говорят, что если бы года два поучился я в парижской Ecole des arts и metiers [Школе искусств и ремесел (фр.)], то не остался бы без работы, ибо дельных людей, выходящих из этой школы, рвут по рукам. Но чтобы заняться вполне учением, надо иметь обеспеченный кусок хлеба, по крайней мере франков 800 в год. Не согласитесь ли выдавать мне эту сумму?
-- Я подумал-подумал, -- говорил Орлов, -- да и дал ему эти деньги.
Не следует, впрочем, думать, чтобы Орлов обнаруживал сочувствие лишь к тому, что соприкасалось с польскою смутой, -- он был не прочь заискивать популярности и среди героев смуты чисто русской. По хозяйственным своим делам приезжает он, например, в Воронеж и узнает, что в этом городе находится под полицейским надзором девица Корсини, о которой в начале шестидесятых годов говорили очень много в Петербурге, где она была непременным членом всяких уличных демонстраций, студенческих сходок и т.п. Орлов делает ей визит, посещает ее в другой, в третий раз, пьет у нее чай, к великому изумлению городских властей, совершенно сбитых с толку, как вследствие того нужно им относиться к своей узнице.
В [1880 г.] правительство наше потребовало выдачи Гартмана, главного виновника одного из покушений на жизнь императора Александра Николаевича, бежавшего за границу и нашедшего себе пристанище в Париже. Обязанность вести переговоры по этому предмету лежала на Орлове, который незадолго пред тем занял должность нашего посла во Франции. Приехав несколько месяцев спустя в Петербург, он откровенно рассказывал мне и моей жене, каким образом старался он выполнить свою задачу. Дело в том, что он вовсе не желал достигнуть успеха. "В случае выдачи Гартмана, -- говорил он, -- нетрудно угадать, какая постигла бы его судьба; во всякой другой стране можно вполне довериться суду, а я знаю, что такое наш суд, когда дело идет о политическом преступлении; несчастного приговорили бы к смерти, даже порядочно не выслушав его".
