И вот мой дядя очутился в Петербурге. Кикин поместил его у себя, зачислив в свою канцелярию. Как держал себя среди совершенно новой обстановки сын природы, сербинский "Эмиль"? Нет сомнения, что на первых порах он разыгрывал Вольтерова Гурона {"L'ingénu", роман Вольтера.} и, подобно ему, натворил немало проказ, компрометируя и себя, и других. Да и мог ли человек, не имевший понятия о выдержке, о соблюдении условных общественных приличий, не знавший никаких форм и стеснений, росший на просторе и воздухе, творивший всегда свою волю, приноровиться к столичной жизни или канцелярским порядкам? Он скучал, бился, задыхался в обеих атмосферах, светской и бюрократической. Натура его не выдержала такой пытки: он бросил канцелярию и поступил в гусары. Последний род службы более подходил к его нраву и образу мыслей. Он скоро освоился с жизнью тогдашних кавалеристов: откровенное товарищество, разгул и проказничество пришлись ему по сердцу. Произведенный в корнеты, он проезжал однажды к отцу своему через Рязань. Это было в 1821 или 1822 году. Я оканчивал гимназический курс. Отец мой с матерью отправились на короткое время в деревню, оставив меня с братом и сестрами в городе. Неожиданно получаю я от дяди записку с приглашением повидаться с ним в такой-то гостинице. При входе моем в нумер он встретил меня словами: "Ну, любезный философ (так он прозвал меня за мою любовь к чтению), докажи-ка теперь силу своей философии: достань мне рублей двести взаймы. Как только приеду к отцу, тотчас вышлю эти деньги, а на возвратном пути привезу тебе подарочек". -- "Где же мне взять? -- отвечал я. -- Отец теперь в деревне". -- "Как где? Попроси у Вознесенского (смотритель уездного училища) или у Гаретов-ского (учитель русского языка в гимназии); говорят, они люди с деньгами". Я отправился на поиски, но Вознесенский отказал под тем предлогом, что в настоящее время у него нет свободных сумм, а Гаретовский хотя и мог бы дать, но не дал по другой причине: "Видишь ли, мой милый, если бы отец твой прислал тебя с запиской, я, не говоря ни слова, тотчас бы вынул из бумажника требуемое и вручил бы тебе, но ты -- другое дело, ты еще молод еси (мне пошел шестнадцатый год): извини". Отказ того и другого огорчил меня: мне так хотелось услужить дяде! Я очень любил его, хотя и пугался его вольных мыслей и вольного обращения. Приехал я в гостиницу чуть не со слезами на глазах и хотел было начать рассказ о неудаче, как дядя остановил меня: "Спасибо, дружище, за хлопоты, я уж достал денег у одного знакомого". С этими словами вышел он из комнаты и тотчас же воротился. Минут через пять дверь отворилась: является молодой человек лет восемнадцати, как мне показалось, в солдатской шинели. "Рекомендую тебе, -- сказал дядя, -- юнкер нашего полка; отлично играет на гитаре и поет. Спой-ка нам что-нибудь". Юнкер снял со стены гитару и запел. Голос на мой слух был не мужской. Как ни был я наивен, но при догадке, что под юнкерскою одеждой скрывается женщина, я сильно покраснел, словно уличенный в преступлении. Дядя расхохотался. "Ах ты, красная девушка! -- сказал он весело, вскочив со стула и бросившись ко мне. -- Дай мне расцеловать тебя, мою невинность".
С этим-то юнкером-девушкой дядя прибыл к отцу, вовсе не ожидавшему такого визита. Мне чувствовалось, что в Сербине не обойдется без истории: так и случилось. Едва отец мой воротился в Рязань, как от деда прискакал гонец с письмом: "Беспутный сын мой, -- писал дед, -- приехал ко мне с развратною девкой. Когда я выговаривал ему за крайне неприличный поступок, он вспылил, раскричался, начал требовать денег, угрожая при отказе застрелить меня. Приезжайте как можно скорее". -- "Что посеешь, то и пожнешь", -- промолвил отец, складывая письмо, и тотчас велел запрягать. Ему удалось водворить согласие между дедом и дядей. Последний, возвращаясь в полк также чрез Рязань, снова прислал за мной и вручил мне обещанный подарок: "Немецко-русский словарь" Аделунга в двух толстых томах.
