Это было последним нашим свиданием. В 1822 году я поступил в Московский университет, а дядя квартировал с полком в каком-то провинциальном городке, проводя время с товарищами обычным порядком. На одном завтраке поссорился он с другим офицером. Ссора вышла из пустяков, но должна была кончиться дуэлью. Товарищи, однако ж, кое-как остановили ее, положив отпраздновать мировую вечернею пирушкой, которая продлилась за полночь. Все собеседники гурьбой вышли из гостиницы. На дороге к квартирам дядя остановился и сказал: "Что это за глупая вещь -- жизнь! Утром ссорься, вечером мирись; завтра опять ссорься, послезавтра опять мирись. Не хочу больше жить; застрелюсь!" -- "Врешь, любезный, -- возразили товарищи, -- не застрелишься; это ты теперь так говоришь, спьяну". -- "Ей-богу, застрелюсь!" -- "Не застрелишься". Дядя замолчал, но, как только пришел на квартиру, взял пистолет и застрелился. Так кончилась жизнь молодого человека, даровитого и доброго, но загубленного странным воспитанием. Смерть его очень огорчила меня. Несколько дней я был невесел и задумчив, так что родные, у которых я жил в Москве, боялись, не заболел ли я.
Не знаю, как в первое время подействовала на деда смерть его единственного сына; но когда я увидал его через год после печального события, я не нашел в нем никакой перемены. По-прежнему он был здоров, бодр и весел; по-прежнему деятельно занимался хозяйством, музыкой и чтением; по-прежнему жила в девичьей молодая смазливая горничная. Говорили, что дед от времени до времени укрепляет и возбуждает себя так называемыми бестужевскими каплями (нервная микстура) от 10 до 30 на прием. Каждый год приезжал я к нему летнею вакацией. Он рад был моему приезду, имея возможность делить уединение уже не с гимназистом, а со студентом физико-математического факультета. Выбор специальности ему очень нравился, он сам любил математику. Притом я не был невежда и в литературе, и в других предметах, например, в основаниях сельского хозяйства и в технологии, слушая лекции этих наук у профессоров Павлова и Денисова. В течение трехлетнего университетского курса я получал от деда по сту рублей (ассигнациями) на книги. Я же, с своей стороны, высылал ему из Москвы переводы исторических романов Вальтер Скотта, бывших тогда диковинкой. Дед жадно прочитывал их и, возвращая, просил о доставлении новых, как только они появятся.
По окончании курса я долго не выезжал из Москвы, удерживаемый частными уроками, которые давали мне средства жить самим собою, без помощи из отцовского дома. Поэтому о последних годах деда я могу говорить только по рассказам родных. В преклонных уже летах дед не избегнул смешной слабости, хотя и сохранил умственные силы. Пережив жену и сына, он задумал жениться. Хотя ему было уже за семьдесят, многие бедные помещики не затруднились бы войти с ним в близкое родство. Дед остановился на семействе ряжского помещика Тр[офим]ова. Из трех дочерей его деду более нравилась младшая, семнадцатилетняя девица. С того времени, считая себя женихом, он начал более заботиться с своем костюме. Жалко было смотреть на умного старика, поддавшегося такой слабости... Ждали, кому из трех богинь вручит яблоко новый семидесятилетний Парис, но ожидание не сбылось, неизвестно по какой причине: девушка ли побрезговала старцем, нюхающим табак, или сам старец одумался и устыдился своей комической роли.
Скончался Сербин семидесяти шести лет, от апоплексического удара. Предполагая, что таков именно будет род его смерти, он давно уже запасся электрическою машиной, которую тотчас и велел привести в действие, когда за ужином ложка выпала у него из рук и он упал на правую сторону кресла. Но ни электричество, ни призванный доктор не оказали помощи. Законный наследник имения, племянник умершего, Ар[чаковск]ий, немедленно прискакал для распоряжений. Вскрыли завещание. Все дворовые получили отпускные, кроме одного, неизвестно почему, а горничная сверх того и денежное вознаграждение. Так как они были грамотные и каждый знал какое-нибудь мастерство, то освобождение от крепостной зависимости дало им возможность устроиться по их желанию. Все они зажили хорошо, а некоторые из них, более деятельные и распорядительные, даже разбогатели.
Наследник, приходившийся мне дядей, знал любовь ко мне покойного. Поэтому я мечтал и надеялся, что он подарит мне библиотеку. Не тут-то было: вместо библиотеки получил я золотые часы, которые вовсе не обрадовали меня. "И зачем ему библиотека? -- повторял я с горем и досадой. -- Ведь книги для него то же, что сено для собаки: и сама его не ест, и другим не дает..."
У Ар[чаковско]го было несколько сыновей. Одному из них, великому мастеру расстраивать наследственные имения, досталось Сербино. К расточительности владельца присоединились случайные бедствия. Сначала пожар истребил дом со всем бывшим в нем добром и -- увы! -- с библиотекой. Когда дворня и крестьяне сбежались тушить огонь, Ар[чаковск]ий остановил их, сказав: "Не трогайте! Пусть горит чертово гнездо!" Так поминал он деда за его вольтерианизм, хотя сам едва ли имел ясное понятие о Вольтере. Затем в одно жаркое лето страшная буря пронеслась над садом и рощей, одни деревья поломав, другие вырвав с корнем, и Сербино, мой милый, дорогой приют в юности, совершенно запустело, так что теперь и судить нельзя о его прежнем виде и состоянии.
