Я упомянул о непоследовательности дедовского вольтерианизма. Твердый скептик во всем, что касалось религии, дед как будто и не знал того, что французские философы говорили о гуманном отношении к людям. От дяди не могло скрыться противоречие в образе мыслей его отца. По этому поводу между ними возникали несогласия, большею частию оканчивавшиеся ничем: тот и другой оставался при своем, с тем различием, что мнение отца, как главы дома, переходило в дело, а мнение сына так и оставалось мнением. Нельзя сомневаться, что впоследствии и сын оказался бы в той же мере непоследовательным: роковая сила крепостного права налагала свою руку на лучшие умы и сердца, заглушая голос истины и вырывая с корнем благороднейшие чувства. Но в юношестве стремление к правде так живо, инстинкт любви так еще свеж, что и дурное воспитание не мешает ему порывисто выступать по временам наружу. Передам одну сцену между отцом и сыном. Она так твердо врезалась в моей памяти, что я и теперь как будто вижу ее пред собою. Все наше семейство было у деда по случаю какого-то праздника. Наехало также несколько соседних помещиков с женами. Дед был в отличном расположении духа, разговорчив и весел; гостей своих он настроил на такой же тон. Когда сели обедать в зале, выходившей окнами в сад, один только прибор оказался незанятым -- прибор дяди, который всегда помещался рядом с отцом. Никто не удивился его отсутствию: каждый знал, что он вольная птица и что не для него писаны уставы общежития. Вдруг, после второго блюда, дверь из передней быстро распахнулась, и молодой Сербин почти вбежал в комнату. Никому не поклонившись, ни на кого не обратив внимания, он сильно взволнованным голосом обратился к деду: "Это ни на что не похоже, отец! Приказчик твой хуже мясника! Мясник сдирает шкуру с убитой скотины, а приказчик готов содрать кожу с живого человека. Хорошо, что я, возвращаясь с охоты, услышал крик и прогнал палача, а то он засек бы мужика до смерти".
Представьте положение сидевших за столом... Все ожидали грозной вспышки или еще худшего скандала. Но дед умел владеть собой: он только сильно нахмурился и продолжал есть. Гости последовали его примеру. Каждый наклонился над своею тарелкой, точно чувствуя особенный аппетит. Все присмирело и замолкло. "Я не буду обедать, -- закричал дядя лакею, шедшему с тарелкой супа, -- не подавайте мне ничего". Любимая отцовская собака подошла к нему приласкаться и хотела положить на колено морду: дядя дал ей такого пинка, что она, завизжав, отбежала в дальний угол. "Мне кажется, -- заметил отец, не отрывая глаз от тарелки, -- собака не виновата, что ты не в духе". -- "Она виновата тем, -- возразил сын, -- что ей у нас жить лучше, чем людям". Размен слов, подливавший масло в огонь, а не тушивший пожара... Все еще больше сконфузились и присмирели, не зная, что делать: продолжать ли молчание или завести о чем-нибудь речь. Наступила тишина, только не та, в течение которой "пролетает ангел". Положение было тягостное, крайне неприятное. К счастью, случай явился на выручку. Какая-то крупная птица прилетела в сад и уселась на дереве. Один из гостей, сидевших против сада, увидел ее и обрадовался возможности положить конец затруднению. "Посмотрите, какая большая птица", -- сказал он, указывая в окно. Все глаза обратились по направлению его пальца. Действительно, это было какое-то особенное пернатое. Молодой Сербин, страстный охотник, дал знак гостям спокойно оставаться на местах, велел слуге принести из своей комнаты заряженное ружье, тихонько встал из-за стола и прицелился в открытое окно. Но от волнения, произведенного сценой с отцом, рука его не совсем была тверда; боясь промахнуться, он поманил к себе дворянина-компаньона, поставил его пред собою лицом к окну и положил к нему на плечо дуло. А компаньон страшно боялся огнестрельных ружей: ствол заколыхался еще сильнее. "Трус!" -- проворчал с досадой дядя, оттолкнул старика в сторону и тоскливо обвел глазами всю компанию, спрашивая, кто заступит на его место. "Позвольте, я помогу вам", -- вызвалась девочка лет пятнадцати, дочь мелкопоместной вдовы. Дядя кивнул ей. Она бодро стала на место; по небольшому ее росту надобно было согнуть одно колено для прицела. Раздался выстрел -- птица свалилась наземь. Дядя не побежал через балкон, а прямо выскочил в окно, поднял добычу и внес ее в комнату, высоко держа за одно крыло. Все бросились взглянуть на птицу, но дядя подошел с ней к девочке со словами: "Кладу ее к ногам героини". Сердце у дяди было, как говорится, скоро отходчивое. Сердиться долго было не в его натуре. К тому же удача развеселила его. Заняв снова место за столом, так как обед еще не кончился, он протянул руку деду: "Ну, полно, отец, дуться: помиримся". -- "Мирятся после ссоры, а я и не думал с тобой ссориться", -- последовал ответ. "Вот ты всегда такой! Ну, если не хочешь протянуть руку, так я обниму тебя". Встал и обнял. Затем конец обеда и весь вечер он занимался девочкой, говорил с ней, угощал ее плодами, показывал сад. За временем домашнего образования наступила пора службы. Деду не было надобности искать покровительства для выгодной карьеры сына. Он решил отправить его к Петру Андреевичу Кикину, который, как сказано, состоял в родстве с женою Сербина. Пред отправлением в Петербург послали юношу к матери. Мать душевно ему обрадовалась, но вместе и ужаснулась, когда он в первый же день свидания начал откровенно выставлять свое безверие. Она резко остановила его: "Как смеешь ты, несчастный мальчишка, судить о предметах, которые выше твоего понятия! Кто тебе внушил это? Неужели отец? Жалею и тебя, и его..." Однако делать было нечего: она благословила сына образом, вручила ему рекомендательное письмо к Кикину, дала денег и советы, как держать себя в Петербурге, и простилась с ним навсегда: больше им не пришлось уже видеться.
Свободное копирование
